Услышь мою тишину - страница 5

Новый знакомый устраивается поудобнее, словно ему некуда спешить, открывает рот и тут же захлопывает, так и не придумав тем для разговора.Над мутной водой звенят комары, в далеких заводях квакают лягушки, июньский день плавно перетекает в сонный вечер.Пульс постепенно замедляется, и я окончательно обретаю контроль над ситуацией.Подумаешь. Всего лишь посторонний парень, который решил заговорить со мной.Странный до ужаса.Зачем он делает это?Я рассматриваю его — одежда вполне обычная, но что-то в облике выдает оригинальные взгляды на жизнь. Скорее всего, он бренчит на гитаре, пишет претенциозные тексты и постоянно бухает. У Паши полгруппы таких же «уникумов».Но этот не напрягает меня — сидит напротив, блаженно улыбается своим мыслям и не достает почем зря.— Как тебя зовут? — наконец подает голос парень.— Влада.— Ничего себе… — Он чересчур удивлен, но удивление не кажется наигранным. — Редкое имя.— Папа назвал, — неожиданно выбалтываю я. — Мама на такое не способна.Сорока улыбается и вдохновенно подхватывает:— Моя — тоже зануда… Даже папаша от нее смылся.— Та же фигня. Но наш не выдержал воплей новорожденной двойни. — Мне больно так, что заходится сердце, но внезапно нарисовавшаяся перспектива выговориться манит, как освобождение, и я намеренно заговариваю о Стасе: — Мы с сестрой были двойняшками…— А у меня никого нет… — Сорока грустнеет и умолкает, надолго уставившись в небо над другим берегом.— Так почему ты Сорока? — Я прерываю обжигающую тишину, и парень отмирает:— Э-э… Ну так вот. Ты фильм «Ворон» смотрела?Кажется, я что-то припоминаю и киваю:— Да. Довольно древнее кино.Потрясенно уставившись на меня, Сорока с обидой тянет:— Ну… да. Но классика не стареет! — Он вдруг начинает смеяться: — Вообще-то, Сорока — моя фамилия. Но один запредельно крутой и умный чувак, мой друг и брат по имени Ник, сказал, что так нужно подкатывать к телочкам. Типа я загадочный и мрачный чел со своей историей… как в фильме.Сорока так же внезапно перестает хохотать и признает поражение:— Забей. Из меня хреновый ухажер. Да и… если бы я, допустим, вернулся… так же как Эрик… Я бы не стал мстить.Солнечный луч пробивается сквозь темно-зеленую листву и падает на его лицо.Странное чувство, словно теплое одеяло, укутывает меня. Уют. Спокойствие. Смирение.Этот парень напоминает мне сестру — та же легкость суждений, бесхитростность и обезоруживающая искренность.— А что с твоей сестрой? — Словно читая мои мысли, Сорока упирается ладонями в землю и слегка наклоняется ко мне.Непроизвольно отодвигаюсь:— Она… погибла. В конце ноября.— Соболезную.Он не просит подробностей, не лезет с сочувствием, не осуждает даже после того, как я произнесла эту уродливую фразу вслух.Вместо этого Сорока меняет тему:— Что это? — Он кивает на мои искалеченные бедра и морщится: — Это ужасно.Я дергаюсь — прикрываться уже бессмысленно. Беспомощность и стыд перекрывают кислород, но Сорока поясняет:— Я про татуху. Она… ужасная. Что за общипанная курица?Он застал меня врасплох, я тут же вспыхиваю:— Это Феникс! Просто он не закончен. Это… сестра. Оттачивала навыки. Это память о сестре.— Не хотел бы я, чтобы обо мне помнили вот таким образом! — перебивает Сорока и хихикает, — честно, это позор для художника! Знаешь, я тоже бью татухи. И руки у меня тоже из задницы. Набил Нику корявые иероглифы на плечо. Не прощу себе, если он так и будет их носить. Кому нужна такая память? Я серьезно. Переделай!В шоке я смотрю на него, от обиды проступают слезы, но безмятежные пронзительно-синие глаза ловят мой взгляд.В голову ударяет осознание: возможно, я что-то упускаю, разучилась видеть, а он — нет…Но сейчас мне не больно. Не одиноко, не скучно. Не страшно.Опускаю лицо, поспешно подавляю в себе давно забытое чувство радости и стираю улыбку, едва тронувшую губы.— Тебе идет! — тихо замечает Сорока.— Что?— Улыбка!Жар приливает к впалым, вечно бледным щекам, я задыхаюсь от оживших эмоций, породивших в душе хаос.В ужасе хватаю трость и с огромным усилием поднимаюсь на ноги:— Я пойду. Мне пора.Сорока не двигается с места — так и сидит на траве, вытянув длинные ноги. Он кивает:— Иди. Кстати, классная побрякушка.Свободной рукой я рефлекторно прикрываю кулон, висящий на груди. Насмешек и над ним я просто не переживу.Он — тоже память о Стасе.Такие кулоны сестра делала на заказ, как шутил Паша, «в промышленных масштабах». Ничего из ряда вон выходящего — просто фотографии известных музыкантов или логотипы групп в капле прозрачного гель-лака.Я ношу на тонком шнурке фото молодого Летова в черных круглых очках. Как символ: мы тоже хотели летать снаружи всех измерений. Хотели свободы, любви и вечной юности. Орали под гитару его песни в три глотки и были уверены, что сможем удержать в руках целый мир.Над головой заходится кашлем ворона, кривые ивы стонут и роняют в воду холодные слезы. Даже здесь, в сотнях километров от города, я не в силах от себя убежать. Моя жизнь не движется вперед, она теперь тоже лишь память о Стасе…— Я недавно был на его концерте, — сообщает Сорока, и я взвиваюсь:— Ты прикалываешься? Недавно — это лет пятнадцать назад? Не смешно. Я не просто так нацепила его изображение. Я знаю, кто это!В порыве злости я отворачиваюсь и ухожу. Пытаюсь идти уверенно, но слабые ноги не слушаются, по телу проходит крупная дрожь. Ситуацию усугубляет позорный инцидент: я спотыкаюсь о кочку и едва не падаю.Быстро оглядываюсь — Сороки на берегу уже нет. Только высокая трава колышется, изнывая под напором горячего ветра.***