Только зимой наваливалась на поселок сонная тишина и натекал белый грязноватый покой, погружая Карабас в спячку. В то долгое время запоминалось, как утихает жизнь, и согревало ее тепло, эдакое печное. Капитан забывался в том тепле, запекавшем и многие его раны.
Если возможно, живописав размах лагерного поселка, с уже достигнутой высоты устремиться в его глубь, то пришлось бы камнем упасть на казарменный двор, на вечно пьяного Илью Перегуда – до того огромного человека, что и не целясь всегда попадешь именно в него.
Илья Перегуд служил в роте на всех пустовавших должностях, на мелких проходных местах, что не делают человека начальником, а лишь назначают невзрачное дело – к примеру, пересчитай-ка в каптерке простыни, проследи-ка, чтобы накормили собак. Карабас всегда страдал от нехватки людей, так что все эти должности достались Перегуду, который приглянулся капитану еще надзирателем и которого он, совсем на той службе пропащего, привел в свою роту, будто малое осиротевшее дитя. Сердце и душа Ильи работали на водке. Однако передвигаться он не любил, и находили его обычно, будто медведя в берлоге, на одной из должностей, а чаще всего в каптерке. Перегуд располагался в темной каморке, которую всю и занимал, будто гроб. Входя, человек наталкивался на Илью, как на покойника, – вот он сидит: огромная чубастая голова, кажется, скатится сейчас с его туловища, с этой горы. Одна рука богатыря, похожая на склон горы, подымается в воздух, и в полутьме уже слышится бульканье и облегченный вздох Ильи, утолившего жажду. «Ты кто такой, ты казак? – спрашивает в упор Перегуд, не узнавая, кто пришел. И потом сам же и отвечает: – А я казак!»
Надо ли говорить, что на своих должностях Перегуд ни черта не делал, он ничего и не мог делать, кроме как внушать к себе уважение. Собаки были не кормлены, простыни не считаны, но от беспорядка, который происходил по его вине в роте, всем становилось веселее; а смеяться над ним любили, не было другой такой забавы. Перегуд ни разу в жизни не ударил ни одного человека, боясь, что убьет. Если его доводили, то ревел лишь для острастки: «Смеяться надо мной, над казаком?!» Или мрачнел, сердился и на глазах у всех, ударив кулаком, проделывал в чем-нибудь дыру, хоть бы и в любой стене, внушая к себе мигом уважение. Однако по временам его охватывал страх, как у других, бывает, кости ноют к дождю. Однажды Перегуду в одно такое время шепнули, будто за ним едет «воронок». Илья забрался под нары в казарме, а солдатня нарочно стращала: «Ты лежи, может, не найдут». И он лежал, не шевелился, думая, что все это правда. Вытащил его тогда из-под нар замполит Василь Величко, всегда говоривший правду и заступавшийся за несчастных.