Теперь уже ездовые на телегах не сидели, шли рядом, чтобы не
нагружать лишку лошадей, а в иных местах и плечом не ленились
поднажать в помощь животине. Негодно лошади по степи груз волочь.
УкрАинных мест люди, случись из дому выезжать, волов запрягают,
кыпчаки и иные башкирские племена так и вовсе кладь на верблюдах
возят.
Семён, как впервой верблюда увидал, так приужахнулся. Что за
страхолюдина, прости господи! Другие мужики тоже дивились, а
Игнашка Жариков к верблюду подбежал и ладонью по брюху хлопнул.
– Зверь как зверь, – сообщил он, вернувшись к обозу. – Бок
тёплый. А шерсть как у барана.
– Ну тебя!.. – плюнул Семён, – меня озолоти всего, я к такому
чудищу не подойду.
Говорил и верил своим словам, не зная, что быть ему при этих
верблюдах погонщиком не год, не два и не десять.
Под вечер взорвалась пустая степь криками, диким визгом,
пляшущим конским топотом. Из ниоткуда вылетела орда, степные
ногайцы: разом со всех сторон окружили. Где уж тут обороняться:
Ряха заголосил по-бабьи, пал на карачки, под телегу пополз, избывая
неминучую гибель. Гришка пищаль схватил, хотел палить, так пищаль
не стрелила – порох на полке фукнул, а заряд запалом вышел: всего и
огня, что бороду Гришке опалил. Тут степняки подлетели, с визгом
стеганули стрельцу по рукам хвостатой ногайской плетью, Гришка
пищаль выронил, на том бой и покончился.
Остальные так и сидели дураками, только Игнашка кинулся
нахлёстывать своего жеребца. Ну да где там, на гружёной телеге от
конного уйти: духом догнали татаре Игнашку, скрутили словно
повивальная бабка рожёное дитя. Огурца тоже спеленали, бросив на
возу рядом с Игнашкой, а остальных и вязать не стали – сами
сдались.
Василий выл по-дурному, прощаясь с жизнью, отмахивался шапкой от
хохочущих степняков. Про пистолю немецкую и думать забыл, так и
торчала за кушаком, покуда её не прибрал заботливый татарин. Тут
старшой и вовсе разрыдался. Причитал, кляня немилостивую судьбу,
сурового родителя, татар и горькую соль. Только себя да царицинское
кружало забыл повиноватить.
Татары и соль с возов вываливать не стали – от кого уходить-то?
Потащились дальше прежним порядком, только с новыми хозяевами и не
в родную сторону.
Семён шёл постный, твердил умную молитву, убеждая себя, что по
греху и наказание, а в душе и сейчас горя не чуял. Не плакалось по
дому. Только Воронку было жаль. Воронке теперь тяжеленько
приходилось: прежний путь, какой ни есть, а всё катанный. И Гришка
пленный на возу растянулся, плюётся сквозь палёную бороду, вопит на
татар непотребными словами. Набольший татарин Едигей по-русски
малость кумекает, так подъедет на рыжем коньке, снимет с бритой
головы лисий треух, пот утрёт и скажет: