– Ну, не такая уж он и знаменитость, – буркнул Максим, немного смущаясь. – Самый расцвет его славы пришёлся на шестидесятые-семидесятые. Сейчас о нём почти забыли, – он старательно избегал слов “отец” или “папа”, точно стесняясь обозначить известного скрипача этим приземлённо-бытовым определением. – Ему вообще скоро шестьдесят исполнится, представляешь? Совсем старик...
Лерка присвистнула.
– И правда. А ведь мама твоя моложе, чем он. Как же так получилось, что... в общем, где они познакомились? Она бывала в Румынии?
– Да нет, – Максим мотнул головой. – Он... ну, этот Ионеску... сам приезжал в СССР с гастролями. В Питере был в восемьдесят четвёртом году. А в восемьдесят пятом я родился, – он покраснел.
– У них был тайный роман? – глаза Лерки алчно полыхнули, меняя цвет.
– Да какой там роман. Просто переспали разок, и всё, – видно было, что Максиму с трудом даются эти слова, ведь речь шла не об абстрактной чужой тётке, а о его родной матери. – Его постоянный пианист-аккомпаниатор не смог приехать, заболел. А мама тогда как раз работала концертмейстером в Доме Музыки, где у него должен был состояться концерт. Она же тоже очень талантливая, – торопливо добавил Максим, точно оправдывая мать, – может сыграть с листа любую мелодию, вот её и вызвали на подмогу... Они репетировали вместе пьесу Крейслера, потом великолепно отыграли концерт, ну и... он пригласил её вечером поужинать в ресторане в знак признательности. А наутро она проснулась в его гостиничном номере. Как-то так... – ему было дико, страшно неловко делиться с Леркой такими деликатными подробностями из маминой личной жизни, даже ещё более неловко, чем в тот момент, когда он сам выслушивал от матери эти постыдные признания. Но ему больше некому было об этом рассказать. К тому же, Максим был уверен, что подруга не станет над ним смеяться. Так оно и вышло, даже более чем: рассказ произвёл на Лерку воистину потрясающее впечатление.
– Как романтично! – выдохнула она, восхищённо порхая ресницами. – Настоящая любовь с первого взгляда!
Откровенно говоря, Максим очень сомневался, что там была именно любовь. Он видел фотографии материи в молодости, она и тогда не блистала красотой: простушка с белобрысой тощей косицей, бесцветными бровями, носом-картошкой и нескладной приземистой фигурой... В год, когда она забеременела, ей исполнилось уже тридцать лет – по тогдашним меркам безбожно, критически поздно для первых родов. Впрочем, отец оказался и того старше, на момент советских гастролей ему было слегка за сорок.