- Да, Отто, вот.
- Гут…
…Двумя часами позже я протягивал свой паспорт молоденькому
пограничнику в Шереметьево. На мне - теплая кепка, очки с простыми
стеклами, светленький паричок почти до плеч по молодежной моде. А я
по легенде – корреспондент «Юнге вельт».
Погранец кивнул мне и улыбнулся.
«Пронесло…»
Еще полчаса томительного ожидания… Объявлена посадка…
«Ил-62» с броской надписью «Интерфлюг» засвистел турбинами.
Хлопотливые стюардессы щебечут, подчас мило путая «русиш» с «дойч».
Я пристегнулся, напряженно глядя за стекло на терминал «Рюмка».
Никого… Ничего…
- Уважаемые пассажиры! Наш самолет совершит полет по маршруту
Москва-Шереметьево – Берлин-Шёнефельд…
Я откинулся на спинку. Ну же… Ну…
Турбины взревели. Лайнер качнулся и медленно, а затем все
быстрее и быстрее покатился, отбрасывая колесами взлетную полосу.
У-ах!
Оторвался. Набрал высоту. Оранжевое солнце ударило в иллюминатор
поверх клубистых туч.
«Какой долгий день… - мысли еле ползли, тянулись из последних
сил. – Опять я убегаю… Опять один… Как же мне все это надоело…»
Глаза закрылись сами. Лететь меньше трех часов. Выспаться не
выспишься, но хоть передохнешь. Что меня ждет, откуда я знаю?
Когда СССР развалился, Маркуса Вольфа арестовали – демократы
боялись Штази не меньше КГБ. Маркус никого из своих не выдал, а его
люди не сдали Вольфа. Вот так-то. Потому и лечу.
«На Берлин!»
Глава 8.
Понедельник, 23 февраля. Утро
Восточный Берлин, Карл-Маркс-аллее
Широкий и прямой проспект в зачине своем звался Шталиналлее, во
славу Иосифа Виссарионовича, но хрущевская оттепель занесла слякоть
и сюда – «осси» живо перекрестили «аллею» в честь проверенного,
идеологически стойкого автора «Капитала».
Я шагал по чистеньким, выметенным тротуарам, и отдыхал душой.
Зодчие словно привили Берлину московский дух – отсюда и до
Александерплатц узнавался сталинский ампир, хоть и с немецким
акцентом. В глаза не пылила чуждость, и это успокаивало, примиряло
с участью бездомного.
Даже машины на улице знакомые – и пузатые «буханки» проезжали, и
простенькие «Жигули» с «Волгами». А «Трабанты», «Вартбурги»,
«Робуры» роднились с нашим автопромом настолько, что казались
своими.
Правда, люди вокруг болтали по-немецки, но это лишь радовало –
попрактикуюсь хоть. Не терять же время даром.
Беспокойная ночь нагнала сонливость, я воспринимал явь с
задержкой, туговато соображая, но ноги несли меня верным путем.
Свернув в переулок – мою персону, тренькнув звоночком, обогнал
почтальон на желтом велосипеде – я вышел к нужному дому. Высокому,
наивно-помпезному, облепленному пролетарскими излишествами – в
нишах сжимали молоты гранитные рабочие, а на барельефах… Вот
уборщицы со швабрами и тряпками. Вот инженер мудрит с циркулем. А
вот… Я прыснул в ладонь – фаянсовое панно изобразило трех
пролетариев на отдыхе. Один развернул… то ли газету, то ли
гармошку, не понять, а два других хлещут из бутылочных горлышек.
Соцреализм.