– Я выпиливала полку, – закончила я.
– Но почему ты выпиливала полку на уроке скульптуры? Я думал, там возятся с глиной или из чего там лепят это все?
– Полка – это тоже своего рода скульптура, – в очередной раз повторила я.
– Нет, Майя, полка – не скульптура. Полка – это полка, а скульптура – это…
Я его резко перебила, подпустив в голос металла.
– Как бы то ни было, я делала подарок для Яны.
– Для Яны? – растерянно переспросил он.
В его взгляде читалось удивление. Мы не часто о ней заговаривали.
– У нее день рождения на следующей неделе. Сорок пять.
– Я помню, – не сразу ответил он, но я знала, что это ложь. Он и про мой-то день рождения никогда не помнил, хотя специально записал в мобильный.
Он сел рядом и обнял меня за плечи. Рука его была теплой и тяжелой. От него пахло одеколоном, который мне никогда не нравился, и немного потом. Я представила, как он несся в травмпункт. Он уселся поудобнее на чуть продавленной подушке, и диванная кожа заскрипела.
Идея кожаных диванов всегда мне претила. Они казались страшной пошлостью. Но, привыкнув сидеть на коже дохлой коровы (или из кого уж их там делают), я не могла не признать, что диван был страшно удобным. Что не отменяло его уродства и дешевых понтов. Для папы же диван был любовью с первого взгляда, поразившей его в мебельном магазине. Не просидев на нем и минуты, отец заявил, что просто обязан его купить. Диван оказался на редкость дорогим. Мне вспомнилась Долли Партон, однажды заявившая: «Вы не поверите, во сколько обходится такой дешевый вид».
Сам диван не мог бы сказать лучше.
Папа убрал руку и откинулся назад. Сразу стало холоднее.
Он вздохнул и сказал:
– Мне, наверное, нужно ей позвонить?..
– Кому?
– Яне, кому же еще.
– Зачем?
– Что значит «зачем»? Ты, если помнишь, имела неосмотрительность отпилить себе палец.
Он хохотнул, но тут же снова принял серьезный вид.
– Надо ей сообщить. Как-никак она твоя мама.
– Я могу ей сама рассказать все на выходных, – поспешно предложила я, поглядывая на часы.
Четверть девятого – до следующего приема «Цитодона»[1] оставалось больше получаса. Наркоз совсем отошел, и то, что раньше ощущалось тупой болью, превратилось в яростные удары отбойного молотка. А, гори все огнем! Я вытащила упаковку из кармана куртки и выдавила круглую белую таблетку. Отправила ее щелчком ногтя прямо в рот, поймав на лету, как соленый орешек. На папу этот фокус впечатления не произвел.