– Эти некрологи Генрих Карлович сам размещает в газете раз в неделю.
И этот человек мне пришивал голову? Вот чёрт!
– Зачем?
– Говорит, что он так борется со страхом смерти.
– Оригинальная методика, – хвалю я своего хирурга, – помогает?
– Генрих Карлович утверждает, что помогает. Если видеть свою смерть регулярно, то к ней привыкаешь, а боятся того, к чему привык, человек не в состоянии. Есть ещё вопросы? – терпеливо спрашивает Лишаев, понявший, что пока я не узнаю всё, что мне нужно, он своё, то есть, моё «а» не получит.
– Он уехал на заседание нобелевского комитета?
– Куда? – сквозь терпение снова удивляется Иван.
– В Стокгольм, – объясняю я.
– Он, конечно, уехал в Швецию, но с чего ты взял, что на заседание нобелевского комитета?
– С того, что он мне голову пришил. И руку. И пальцы. И хвост. По-твоему, за это не могут дать нобелевскую премию?
– За пришитую голову, безусловно, могут. А ты с чем к нам поступил? – спрашивает Лишаев.
– Я знаю без чего я к вам поступил: без головы, без правой руки, без почки и без хвоста, разумеется, – с достоинством отвечаю я, перечисляя всё, что мне известно о моём состоянии на момент поступления в эту странную больницу.
– Ясно, – коротко отвечает Лишаев и протягивает руку к спинке кровати.
Он недолго шарит там и достаёт какие-то бумаги, которые некоторое время внимательно читает. Моего терпения хватает ненадолго.
– Что это? – спрашиваю я.
– История болезни.
– И что там написано?
– Что у тебя обычное сотрясение головного мозга.
– А что ещё? – продолжаю допытываться я.
Не мог же я пролежать в больнице с банальным сотрясением мозга больше месяца.
– Больше ничего, – отвечает Лишаев и складывает чёрные бумажные листки аккуратной стопочкой.
– А голова, почка, рука и хвост? – не верю я Лишаеву.
– С ними всё в порядке, – успокаивает меня Лишаев.
– То есть, Генрих Карлович мне их пришил хорошо?
– То есть, Генрих Карлович тебе их не пришивал.
– Тогда откуда они у меня взялись? – чем дальше, тем я больше скучаю по Генриху Карловичу, разговоры с которым мне кажутся более наполненными смыслом, чем разговоры с Лишаевым.
– Откуда и всё остальное, из материнского лона, – эти слова совершенно не шли к Лишаеву, такую старомодную фразу мог выдать скорее голубчик Почка, чем этот радостный мóлодец.
– Значит, это моя голова и моя рука и мне их никто и никогда не пришивал? – я показал рукой, которую вот уже тройку дней принимал за новую, и на голову, которую я тоже числил среди новичков.