Нервно сглотнув, я уточнил:
- А что на счет артиллерии?
- Из дивизии обещали прислать к утру
с десяток расчетов ПТРД. Выделю тебе две штуки, так и быть.
У меня по спине аж мурашки
побежали:
- Товарищ майор, я занимаю ротой
участок, значительно превосходящий по протяженности уставной. По
сути рубеж обороны будет растянут в тонкую нить. Два расчета ПТР в
этой ситуации – это капля в море.
Майор внимательно и жестко посмотрел
мне в глаза:
- Тебе выделить единственную в полку
батарею «сорокопяток»?!
- Учитывая, что бой будет за высоту,
такое решение вполне логично.
Выждав короткую паузу, Митрофан
Григорьевич жестко, категорично отрубил:
- Нет. Ты будешь держать
северо-восточные скаты высоты, слева от тебя закрепиться второй
батальон. Вот им я и выделю батарею – если что, «сорокапятки»
отработают по целям в полосе ответственности твоей роты.
- Тогда дайте нам хотя бы батальонные
минометы!
И вновь комполка отрицательно мотнул
головой:
- Они в резерве. Могу подкинуть пару
пятидесяток.
- Ну хоть что-то… Товарищ майор, надо
договариваться с зенитчиками. Без нормальной артиллерии не
удержимся. Четыре «сорокапятки» не остановят и танковую роту! И еще
вопрос: кто прикроет меня справа? Первый батальон?
- Нет, справа участок обороны
принимает сводный отряд моряков Волжской военной флотилии. А
зенитчики мне не подчиняются. Они итак понесли большие потери, вряд
ли кто решится перевести их пушки на передний край. Дам два
станковых «максима» в придачу, о большем не проси.
Тяжело вздохнув, я все-таки ослушался
командира:
- Митрофан Григорьевич, я вас
сердечно прошу, обратитесь к генералу-майору Фекленко! Без зениток
нас сомнут в два счета. Немцы ведь в 41-ом регулярно использовали
свои «восемь-восемь» как противотанковые орудия, почему мы-то не
можем?
Но комполка лишь отмахнулся:
- Идите, товарищ старший лейтенант,
поднимайте людей, принимайте пополнение. Полевые кухни покормят вас
горячим, бойцам выдадут сухпаек. Через час рота должна выступить в
направление высоты 97,7! И приведите себя в порядок, вы командир
войск НКВД или где?!
Вспомнив об изгаженной, испачканной
форме, которую я просто не успел поменять, и от которой уже
буквально смердит (главное, что отвратительный запах я почувствовал
только после замечания Грущенко), я ответил чересчур резко: