— Убьют? —
испуганно вскинулся Томас.
— Да зачем?
— удивился Святослав. — Ты что, тать какой? Или ворог? Зачем тебя
убивать? А вот побить могут…
Томас
поежился. Он до сих пор опасался, что согласие отправиться с этим
варваром в его глухие и необжитые родные места было самой большой
ошибкой, которую он совершил в своей такой еще недолгой, но уже
переполненной бурными событиями жизни. Впрочем, куда было
деваться…
Почему он
сразу не отдал кошель преподобному Пелусию, Томас и сам не мог
потом объяснить. Может быть, потому что умирающий монах столь
страстно, тратя на это последние мгновения своей жизни, убеждал его
«не отдавать им», не уточнив, правда, кому. А ректор с секретарем
оказались первыми кандидатами на тех, кому нельзя было отдавать
кошель — оттого, что явно преследовали этого монаха… Во всяком
случае, несмотря на настойчивые убеждения ректора и вкрадчивые
сладкие речи его секретаря, Томас, которого они застали в писцовой
с пергаментом в руках, перетряхивающим песок, продолжал упорно
твердить: никого не видел, что происходило за дверями писцовой — не
знает и вот только закончил переписывать урок, назначенный ему
отцом Исидором. Помучив его с полчаса, ректор с секретарем учинили
в писцовой форменный обыск и, не найдя ничего, велели Томасу
немедленно следовать в свою комнату и, никуда не отлучаясь, ожидать
там дальнейших указаний. Как Томас и поступил, напоследок бросив
взгляд на плотно прикрытое окошко писцовой, между рамой и косяком
которой и были зажаты шнурки кошеля. А сам кошель между тем висел
снаружи.
В комнате
он стянул штаны, рубаху и забрался под одеяло. Это помогло мало.
Одеяло было тонким, лоскутным, а Томаса сейчас бил крупный озноб.
Ему казалось, что он сделал страшную глупость — встряв в дела,
совершенно его не касающиеся, да еще такие, за которые убивают… Не
надо было слушать никаких умирающих монахов, а со спокойной
совестью отдать тот кошель ректору и, выкинув происшествие из
головы, спокойно окончить третий курс колледжа и перейти на
четвертый. Ну в самом деле, неужели ректор и его секретарь могли
быть именно теми людьми, дабы избежать попадания кошеля в руки
которых, тот безвестный монах пожертвовал даже самой своей жизнью?
Это ж совершенно невозможно! Но что-то — Томас даже и не осмыслил,
что — какой-то червячок, сидящий внутри, зудел, что в данном случае
выражение «со спокойной совестью» не имело бы к нему никакого
отношения… С другой стороны — ну и что? Ну даже если и не имело бы?
Живут же люди и с грехом на душе, и как живут! На золоте едят! На
пуховых перинах спят! И ничего такого им спать не мешает… Короче,
живут так, как Томас, сын вполне обеспеченного, но бережливого до
скупости торговца сукном из Остершира (ибо голодное крестьянское
детство было еще свежо в его памяти), жить только мечтал бы. Но
благодетель Томаса, отец Юлиус, священник их прихода, заронил в
душу юноше слишком многое, чтобы он согласился убить свою
бессмертную душу за столь малую плату, как еда на золоте и сладкий
сон… тем более что перед сыном торговца сукном никто пока и не
выложил непременного и твердого обязательства после отдачи кошеля
обеспечить ему райскую жизнь до самой старости. А следовательно,
сделка пока вырисовывалась крайне рискованной и совершенно не
гарантированной…