Ксеон прошелся по камере, остановился напротив Эльвина и искренне сказал:
- Мне жаль, что с тобой так все вышло. Правда, жаль. Но мы все рисковали. Видишь, и я теперь здесь. Но ты хотя бы свободно перемещаешься по острову, а я…
Эльвин ухмыльнулся.
- Мастер Аламар оставил предписания на ваш счет. Очень скоро вам будет позволено выходить на прогулку. И – повторюсь – я вас ни в чем не виню. У меня ведь тоже есть голова на плечах.
«Кочан капусты у тебя на плечах, а не голова», - подумал Ксеон, а вслух… В общем, ничего не сказал, сдержанно улыбнувшись и похлопав товарища по плечу.
- Не знаю, что бы делал без твоей настойки, - откровенно признался Ксеон. Потер ладони, - ну что ж, надо написать письмо драгоценному папаше.
Эльвин понимающе кивнул.
- Пишите, ваше высочество. Завтра утром отправим.
И, кивнув на прощание, двинулся к выходу.
- Эй, - уже на пороге окликнул его Ксеон, - но ты же ведь не думаешь, что мой дар – темный?
Эльвин замер, занеся ногу над порогом. Потом медленно обернулся.
- Темным объявляется дар, неугодный нынешнему правителю, - сказал он веско, - сегодня темный дар – менталиста, а завтра – целителя.
- Я рад, что хотя бы ты это понимаешь, - ответил Ксеон.
Он снова уселся на свое вонючее, вызывающее отвращение ложе, подвинул к себе листы бумаги, отвинтил крышку чернильницы. Начал выводить витиеватые, каллиграфически-правильные буквы:
«Дорогой отец! Полнится скорбью мое сердце, ибо отвернулись от меня и Всеблагий, и ваше королевское величество».
Получилось довольно проникновенно. Ксеон задумался, почесал пером щеку. Она начинала зарастать щетиной, было неприятно.
Он написал еще несколько строк о том, как сожалеет о своем темном даре и о том, что не сдох при рождении, чем сразу бы освободил возлюбенного своего отца от хлопот и многих печалей. Потом добавил пару слов о невыносимых условиях проживания в замке, которые, впрочем, он будет стойко переносить, дабы король Маттиас был спокоен. И попросил кофе, шоколада, копченостей… В общем, всего того, что скрасит дни всеми отвергнутого, одинокого узника.
«Любящий сын, отмеченный проклятьем».
И поставил размашистую подпись.
Ксеон задумался. Мысли совершенно непроизвольно раз за разом возвращались к маленькой служанке. Она была прехорошенькой плебейкой, наверняка недалекого ума. Глаза как у белочки, большие, темные, блестящие. Оставалось сделать так, чтобы она сняла с него ошейник. Сама. Всего-то делов, расстегнуть пряжку…