Постараюсь
рассказать только про те моменты, которые мне запомнились больше
всего в то раннее утро. Начну, пожалуй, с самого важного. У меня
осталась последняя чистая рубашка, которая не была порвана или
испачкана. Куда делись остальные? А вот об этом я бы сам хотел
узнать. Их попросту не было в моём вещмешке, будто бы кто-то решил
позариться на самые дешевые вещи, что у меня были. Самое странное
было в том, что не было только рубашек и штанов. Все остальные мои
вещи осталось на месте. Никто не спешил меня просвещать о том, куда
делись мои вещи, но это не самое важное. То, что от моего гардероба
остался только один комплект одежды было грустно, но я бы смог это
пережить. Не конец света все же. В какой-нибудь следующий
деревеньке попытаюсь купить что-нибудь. Что действительно привело
меня в легкую меланхолию был вид моего нагрудника, вернее то, что
от него осталось. Как пояснил Тейт, он так и не смог вытащить
арбалетный болт, пока на мне был кожный доспех, поэтому пришлось
его немного повредить, вернее превратить в бесформенный кусок
рваной кожи, которую теперь можно было только выкинуть. Вот так я и
остался в одной только лишь рубашке, от чего чувствовал себя, мягко
говоря, неуютно. В особенности чувство незащищённости проявилось
тогда, когда я вспоминал про арбалетный болт, вытащенный из моего
плеча. Правда это мало, что изменило. Только моё настроение упало
ещё на немного, сравнявшись, наверное, с настроением Норсена, у
которого всегда был один пессимистичный взгляд на этот мир. Этому
настроению он не изменил и сегодня, взирая на мир глазами полными
грусти.
Самое
занимательное было в том, что этим утром я был полностью согласен с
Норсеном. Во всем, включая его немного мрачный взгляд на окружающий
мир, особенно это проявлялось, когда приходилось поднимать глаза
немного вверх и наблюдать за двумя раскачивающимися почти над
нашими с ним головами безжизненными телами. Мы с Норсеном стояли
возле импровизированной виселицы, в которую превратились
раскидистые ветви старого дуба не одно десятилетие, если не
столетие, тянувшего свои огромные руки-лапы и крючковатые пальцы к
солнечному свету, чтобы в конечном итоге превратиться в подобие
эшафота для этих бедняг, чьи лица были спрятаны под плотной серой
тканью, натянутой им на головы. Пеньковых веревках от легкого
утреннего ветерка, медленно раскачивающего два тела, жалобно
скрипела, будто бы плача от той тяжести, которая на неё свалилась.
А тела продолжали раскачиваться в предрассветной темноте,
разгоняемой лишь несколькими слабыми кострами. Взад-вперед.
Взад-вперёд… Было что-то гипнотическое в этом однообразном
движение. Сложно описать чувство. Глаза сами собой постоянно
возвращались к рассматриванию корявых ветвей дуба. Я заворожённо
смотрел на то, как эти два тела ударяются друг об друга и снова
расходятся в мрачном танце.