– Что это за ерунда? – поинтересовался Дима, кивнув в сторону
насыпи. – Какая-то местная традиция?
Вместо ответа Стылый задрал собственный рукав – на смуглой коже
запястья отчетливо виднелась небольшая татуировка в виде черного
круга не то с крестиком, не то с буквой «Х» внутри.
– Что-то типа опознавательного знака пограничника, – пояснил он,
– вывести нельзя, подделать, конечно, можно, но фальшивку опытный
человек распознает запросто. А в камуфляжных штанах тут кто угодно
разгуливать может.
Дима вспомнил, что у Анны тоже имелась похожая татуировка –
правда, круг на ее руке был почему-то заштрихован. Что это –
специальный знак, по которому опознают друг друга контрабандисты?
Спрашивать он все-таки не решился. Тем временем Стас, видимо,
договорившись и расплатившись с железнодорожником, подал им сигнал
рукой.
Вагон, в который определил их начальник состава, оказался
почтовым – прямо по его центру от торца до торца тянулась длинная
деревянная скамья, а вдоль стен громоздились тяжелые металлические
стеллажи с отсеками, доверху заполненными стопками писем и горами
перевязанных бечевой посылок. Над потолком вагона высилась
остекленная башенка-надстройка, видимо, специально предназначенная
для того, чтобы сортирующему корреспонденцию почтальону доставалось
больше света. Под ней болтался массивный масляный фонарь. Пахло
сургучом, мазутом и горящим углем – этот домашний, теплый запах
напомнил Диме детство, школьные каникулы, которые он проводил в
деревне у бабушки. Кипящий на столе самовар распространял в
точности такой же терпкий смоляной запах.
Издав протяжный свисток, поезд лязгнул металлическими
сочленениями и тронулся в путь, неторопливо ускоряя бег. Стас
завозился в полумраке, расстегнул куртку и повалился на скамью,
положив под голову рюкзак. Стылый затеплил фонарь, и вокруг него в
сгущающихся сумерках тут же начала виться мелкая мошкара, бессильно
пытаясь пробиться к пламени масляного фитиля сквозь закопченное
стекло. Дима тоже прилег на теплую доску скамейки, прикрыл глаза и
сам не заметил, как задремал под убаюкивающее покачивание вагона и
ритмичный перестук колес.
Утро началось с несильного, но весьма болезненного удара тяжелым
башмаком по еще не переставшей ныть после вчерашнего марш-броска
ноге. Грубоватый голос Стаса произнес: