Вот только бы
добраться…
Май нехотя посмотрела на
изувеченное тело, и ей показалось, что матушка шевельнулась. Может
это была всего лишь игра света и тени, искажение, вызванное
усталостью и напряжением, но Май могла поклясться, что глаза
матушки были прикрыты всего мгновение назад и смотрели в стену
напротив кухни.
Сейчас же они
разглядывали ее. Белки и радужку заволокло золотом, ресницы
слиплись от крови, скопившейся в уголках.
«Точно сломанная
фарфоровая кукла», – подумала Май. Там, где золото касалось кожи,
она больше напоминала стекло и крошилась, оседая на пол желтоватой
пылью.
Рот был раскрыт так
широко, что губы в уголках треснули и разошлись, а на щеках были
видны золотистые разводы…
Что‑то проникло в
нее?
Или вырвалось
наружу…?
***
Клаудия миновала город
без происшествий. Прошла его насквозь, как стрела прошивает мягкую
человеческую плоть, ни разу не задержавшись и не сбившись с пути.
Чувствовала нутром каждый изгиб дороги, каждый правильный поворот.
Ни лавки, ни яркие огни в окнах домов не привлекали ее внимание.
Только запахи сильно тревожили – Клаудия всегда была чувствительна
к вони каменных улиц, где прогорклый жир мешался с привкусом
крыжовника, жареного мяса и яблочного меда, а во все это буйство
вклинивались дух ржавчины, огня и человеческих
тел.
В родной жаркой пустыне
запахов не существовало. Выхолощенный раскаленный мир, но Клаудия
искренне любила его за чистоту и понятность. Песок мог пахнуть,
только если кто‑то отдал ему свою кровь. Ветер приносил в невидимых
руках сухой жар и привкус горькой акритты – дурмана
странствий.
Здесь все было не
так.
Сложно. Непонятно.
Стремительно. Кто‑то постоянно куда‑то торопился, стучал каблуками
по мощеным дорогам, галдел, спорил, бежал, слишком громко шуршал
многослойной одеждой. И эти бесконечные пятна крикливых цветов.
Густая зелень деревьев резала глаза, и даже тусклая серость Седых
предгорий казалась слишком яркой, непривычной и
чужой.
В голове заворочалась
инородная тяжесть, и Клаудия вся подобралась, приготовившись
слушать новые указания. Чем дальше она отходила по тропе от города,
тем беспокойнее становился голос Первородной: к повелительным
ноткам примешалась совершенно не свойственная богине истеричность и
нажим. Как нетерпеливый ребенок она гнала Клаудию вперед, и даже
наступление ночи не было помехой для богини.