– Что же, черт побери, могут сказать соседи, когда они видят в нашем доме грязное исподнее? – прогремел он.
Матт вскочил так внезапно, что больно стукнулся головой о крышку стола. Шамплейн вылетел у меня из головы, и я судорожно стал перебирать в памяти свои проступки. Затем мы услышали успокаивающий, миролюбивый голос мамы, пытавшейся все уладить. Мой пульс снова стал нормальным, а любопытство тут же вытолкало меня в холл и заставило заглянуть в дверь гостиной.
Папа гигантскими шагами мерил комнату и размахивал перед собой раскрытым журналом. Я мельком увидел многокрасочную, во всю страницу рекламу, на которой была изображена невыразимо грязная пара кальсон, как позорный флаг, развевающаяся на бельевой веревке. Через всю страницу крупными красными буквами шло убийственно оскорбительное для любой хозяйки обвинение: «ЭТО, МОЖЕТ БЫТЬ, ВАШИ!»
Мама мирно сидела на своем стуле, но ее губы были поджаты.
– Послушай, Ангус! – сказала она. – Возьми себя в руки! Ведь каждый хочет жить, а если эта компания не может иначе продать свою синьку для белья, то как же ей быть?
Папа ответил язвительным и, на мой взгляд, подходящим советом, но мама пропустила его замечание мимо ушей.
– Возможно, это немножко вульгарно, – продолжала она, – но реклама должна бросаться в глаза читателю, вот она и бросается. Разве не так? – Уж кому-кому, а папе реклама заскочила в глаза. – Ведь так, не правда ли? – закончила мама торжествующе. Такими словами она всегда завершала свои доводы.
На следующее утро журнал бросили в мусоросжигатель, и мы с мамой подумали, что вопрос исчерпан. Мы ошибались, ибо не знали законов работы подсознания. Мы не догадывались, что где-то там, в самой глубине, этот случай все еще бередит папину душу.
Лето шло, болота снова стали сухими и белесыми, молодые хлеба засохли и сгорели – наступил сезон засухи. В обжигающем воздухе постоянно висел слой пыли, и мы избавлялись от ее песчаного прикосновения, только когда сбрасывали одежду и шли окунуться в ванну. Для Матта такого облегчения не было. Его длинная шерсть впитывала и удерживала пыль до тех пор, пока не спутывалась в колтун и не меняла свою обычную окраску на цвет желтого шафрана, но в ту раннюю пору, чтобы избавиться от страдания, он еще не научился добровольно залезать в воду.