Фернан пробирался по узким переулкам, неся своего хозяина по направлению к воротам Сен-Дени.
Парижане – это отдельная нация, решил про себя Виллеру: громогласные, насмешливые, подобострастные, надменные. Простолюдины суетились, как муравьи, важно расхаживали гвардейцы кардинала в красных плащах. Теодор заметил, что передвигаются служивые по двое – по трое, в одиночку никто из них ходить не решался. Это прекрасно характеризовало отношение народа к кардиналу Мазарини, правившему ныне, и его приспешникам. Грохотали колесами кареты, сверкая гербами и позолоченными вензелями на дверцах. Пешеходы безразлично месили грязь: нищие, торговцы, дворяне – все куда-то спешили. Болото, настоящее болото, и множество орущих лягушек.
Теодору едва не вылили на голову помои (промахнулись и выругались), несколько раз приходилось останавливаться, чтобы пропустить экипаж, и прижиматься к стенам, чтобы разминуться с верховыми. Пеших же вообще было сложно не задавить: казалось, они специально лезут под копыта коня.
– Город самоубийц, – сказал Теодор Фернану. Тот был с ним полностью согласен, хотя и ничего не ответил хозяину.
Вот, наконец, и ворота.
Шевалье пропустили без вопросов: кому нужно связываться с дворянином, выглядящим, как отъявленный головорез? Теодор не питал иллюзий по поводу своей внешности. Многолетняя служба в армии оставила отметины не только в душе, но и на теле. Некоторые из них не были видны, но рубец на щеке не спрячешь, да и зачем? Хотя гордиться шрамами Теодор тоже не стал бы. Он принимал все как должное. Он вообще был спокойным и сдержанным человеком.
Только отчего на душе так неспокойно? Шевалье не привык не понимать себя самого, и, столкнувшись с непонятной внутренней тревогой, несколько растерялся. Однако, решил не обращать на нее внимания – авось ответ сам придет рано или поздно.
Итак, из города Теодор выбрался, как ни странно, без приключений, умудрившись не задавить ни единого прохожего, не испачкаться и не столкнуться ни с экипажем, ни с верховым, хотя иногда казалось, что это неизбежно. За заставой сразу стало легче, Виллеру пустил коня легкой рысью.
Было очень тихо, Париж таял позади в туманной дымке, предвещавшей резкое потепление. Фернан, повинуясь всаднику, перешел на быструю рысь, из-под копыт коня полетела жидкая грязь. Весна в этом году обещала прийти рано, и в качестве аванса превратила дороги в невразумительное месиво. На эльзасских дорогах грязь подмерзла, ехать было легко, а вот тут поди ж ты – как ни старайся, сберечь сапоги чистыми не удастся.