Обычно свой корм они не трогали, чтобы тот не
разбежался, даром что бежать было особо некуда: если ты вообще
здесь оказался, то выбор у тебя небогат – у соседей условия те же.
Периодически хозяева таких пристанищ развлекались с особо
приглянувшимися, чаще всего – одиночками. Спровоцируешь хоть чем-то
– и вякнуть не успеешь, как загрызут, и труп твой потом никто не
найдёт.
Похоже, земляку не повезло с ними не поладить. Чудо
ещё, что живой остался. Даже с такой аугментацией, чьё
предназначение – превращать своего владельца в машину
смерти.
– Я старался не привлекать к себе много внимания.
Поначалу меня особо не трогали. Потом я чем-то их заинтересовал.
Решили, что по частям я буду более платёжеспособен.
Киборг кивнул на повреждённую руку, следом указал на
ноги. Из-под пулевых дырок и разрывов перепачканной ткани
проглядывала механика, не покрытая имитацией – тоже протезы и,
похоже, тоже аеоновские. Да сколько же у него
аугментики?..
– Боже правый… – протянул Эрвин, пытаясь собраться с
мыслями. – Ох и дурак! Поди ещё, свою аугментацию ты тоже не
скрывал? Знаешь же, что они до протезов жадные. – Техник кивнул на
извлечённый обломок с аеоновской маркировкой: – Это тоже хватило
ума показать?
Киборг отрицательно качнул головой.
– Ну хоть так, – тяжело вздохнул Эрвин. – Как же ты
здесь вообще выжил-то?
– Понимаете, я не очень долго живу… – он осёкся и
скомкано закончил: – здесь. Примерно два с половиной года. В
Ванкувере – с конца осени.
Земляк что-то очевидно недоговаривал, но допытываться
не имело смысла. Если собеседник настолько старательно огибает
неудобную тему, лучше не спрашивать напрямую: соврёт же, не
задумываясь, как врёт сам Эрвин. Да и не особо они оба торопились
доверять друг другу, несмотря на проблески
взаимопонимания.
С одной стороны, Йегеру не хотелось ввязываться в
лишние проблемы – своих достаточно. Портовые шавки могли увязаться
за ним, и попадать под их горячую руку желания не было никакого.
Ещё больше не хотелось иметь дела с AEON, с которыми этот мутный
тип наверняка был связан, хоть и открещивался. С другой стороны,
своим надо помогать, даже если это поставит под угрозу тебя самого.
Это было делом чести и совести, которые у Эрвина отнюдь не были
чисты.
Канули в Лету те счастливые времена, когда можно было
думать о себе, максимум о близких. После войны соотечественников
осталось слишком мало. Кто-то вернулся на руины Германии, говорили,
возвращались даже те, кто до войны жил за рубежом. Остальных же
разбросало по всему свету такими жалкими группками, что слово
«диаспора» язык не поворачивался сказать. Да, им повезло куда
больше, чем многим другим. Но всё равно, слишком кардинально всё
изменилось за какие-то пять лет войны, а последующие годы не только
ничего не исправили, лишь усугубили положение.