Берг достал наброски.
— По моему разумению, главная напасть
наших сухопутных подводников в том, что они упираются в трудности
подводного хода. Я, как моряк, понимаю, что перво-наперво судно
должно иметь мореходность и справляться с двухсаженными волнами,
они и в Невской губе не редкость. А уж потом думать, как его
утопить и наверх поднять.
— Это моему сердцу любо. Ну-ка,
покажите старому волку, что накропали…
Они просидели над бумажками до
темноты. Старый адмирал будто помолодел. Главное, он разговаривал с
Бергом на одном языке. Александру не нужно объяснять азы, например,
что доступ к носовому рыму должен быть и в свежую погоду без опаски
для матроса быть смытым за борт. Фотограф, год назад услышав сие,
припадок закатил, де архитектура носовой части страдает. Александр
нутром чувствовал, как длинный корпус под водой будет привередлив
по дифференту и с трудом слушаться управления из-за изрядной своей
массы.
— Главное, молодой человек,
характеристические свойства корабля после спуска на воду всегда
отличаются от расчетных в худшую сторону. — Бурачек, родившийся на
тридцать лет раньше, счел себя вправе именовать вполне зрелого
мужчину «молодым». — Длину придется нарастить, водоизмещение также.
Справится ли машина? Наверное. В двадцать мне казалось, что знаю
решительно все. А чего не ведаю, можно в книгах прочесть. С каждым
прожитым годом убеждаюсь, что водная стихия непредсказуема, а ее
сюрпризы чаще напасти таят, нежели выгоду. Договоримся так. С меня
— чертежи корпуса. Вас прошу на самые трудные вопросы ответить —
где взять гальванический мотор-генератор сказочной мощности и
батареи к нему. Их массу и размеры вижу лишь умозрительно.
— С академиком Якоби я договорился о
встрече. И Вернера Сименса неплохо привлечь. Работы непочатый
край.
— Ежели не спасуете, я о проекте
великому князю доложу. На деньги надежды нет — казна и так содержит
Александровского и Герна. Разве что получите грамоту с обязанием
Морского министерства выкупить вашу лодку при успешных над ней
опытах.
— На большее надеяться не смею.
Электрический гений, для простоты
именовавший себя на русский лад Борисом Семеновичем, оказался
настроен куда как скептичнее. Он вещал средь творческого бедлама в
лаборатории Физического кабинета Санкт-Петербургской академии
наук.