— В Аттерлянде от всего можно
откупиться, кроме магии.
— Жаль тебя разочаровывать, но магия
тут не при делах. Я не колдун и Красавчик не демон. Хоть и легко
сошёл за него. Ты ведь родился в Оше, да?
— Да. И что?
— Я заметил, что коренные жители Оша
как-то слишком болезненно относятся к любым проявлениям и даже
упоминаниям магии. А вот Сезар, к примеру, о ней не заикался. И,
зная модную нынче сказочку про колдуна на балу, предпочёл не
избавиться от источника всеобщей тревоги, а прагматично о нём
позаботиться. Сдаётся мне, эта самая магия сильно переоценена.
Живоглот состроил мрачную гримасу и
осуждающе произнёс:
— Так может говорить лишь тот, кто
никогда не видел грязную магию собственными глазами.
— А ты, стало быть, видел?
— Да уж, насмотрелся так, что,
бывает, ночами до сих пор ссусь. Ссусь, — повторил Тьерри,
подавшись вперёд и вытянув в моём направлении указательный палец, —
и не стыжусь этого. А знаешь почему?
— Будь так любезен, поведай нам
захватывающую историю своего энуреза.
— Потому, что в первый месяц после
того случая, я не только ссался, но ещё и дристал, кровью в
основном, и чаще всего, не спуская портков. А в остальное время
либо орал дурью, либо слюни пускал, забившись в угол. Гляди, —
выставил он левую ногу и задрал штанину.
Вначале мне показалось, что кожа на
голени обезображена глубоким ожогом. Я не сразу заметил, что эти
бугры и впадины не на коже. Они находились под ней, сама кость была
искажена, будто её покрывали отростки, как ветвь покрывают весной
новые побеги.
— У меня такое до самой задницы, —
вернул Живоглот штанину на место. — Чудо, что ходить могу.
— Что произошло? — не на шутку
захватила меня история энуреза Тьерри.
— Колдун — вот что. Далеко отсюда, у
границы с Холмогорьем. Напоролись на него с ребятами по глупости,
приняли за пилигрима, решили поразвлечься. Из дюжины выжили только
двое.
— Поразвлечься?
— Ну, знаешь... Эти пилигримы... Они
вечно бредут куда-то, мол, их боги направляют. Большинство таких
чудаков давно тронулось умом. А мы все молодые были, дурные. Ну как
над юродивым не подшутить? — Тьерри невесело усмехнулся и отхлебнул
из горла моей бутылки. — Первым заговорил Рене. Он спрыгнул с
телеги и взялся ходить вокруг этого «пилигрима», приговаривая: «Что
тут у нас? Неужто Амиранта ниспослала бабу жаждущим ласки?
Неужто-неужто?». Чёртовы пилигримы обычно носят балахоны до пят,
подпоясанные, ну, навроде баб. А тот и отвечает: «Кабы горя тебе не
хлебнуть с такой красавицей». Ого, думаем, какой дерзкий бродяга,
ну и давай над ним всем гуртом потешаться. Толкать его стали,
затрещины да пинки отвешивать. Я даже не понял, когда начался этот
ужас. Сперва решил, что парни придуриваются. А их ни с того ни с
сего будто судорогами пробрало. Всех, кто близко подошёл. Корёжить
стало, трясти. Кто стоя корчился, кто наземь рухнул. А потом до
меня дошло... Дошло, когда братья мои стали кровью блевать, а
чресла их будто гуттаперчевыми сделались. Я за арбалет, а руки не
слушаются. Голова как чумная. Морок обуял. И в мороке этом такое я
повидал — врагу не пожелаешь. А дружки мои тем временем в воздух
поднялись, прямо у колдуна над головой, и там, в воздухе-то, —
произвёл Тьерри пальцами красноречивые жесты, — давай друг о дружку
тереться и... Будто прорастать один в другого. Прорастать...
Смекаешь? Десять человек... Одним шаром плоти стали. Не помню, как
уковылял оттуда. Очнулся от дикой боли. Глаза открываю, а по мне
Лука ползёт... Лука Змей. Можешь догадаться, за что он такое
погоняло получил. Только, хоть и признал я его, а непохож он на
себя был. Рожу перекосило, нос набекрень, скула одна вниз уехала, а
изо рта хер висит. Всё равно что язык, только хер. Ага. Потому и
признал. Заорал, помню, скинул его с себя и на четвереньках
припустил так, как иные на здоровых ногах не бегают. Такая вот она,
магия-то. Смекаешь теперь, чего допытываюсь?