Выйдя из лавки он отправил уличного мальчишку с запиской для
Вигдис. А когда добрался до дома, там уже ждал такой же оборванец с
клочком бумаги, где было только одно слово: «приходи».
Дверь открыла служанка, видимо, та самая поденщица, которая
бывала только утром. Гуннара провели в кабинет, и, едва закрылась
дверь, за спиной сам собой задвинулся засов. Вигдис визжа, точно
девчонка, повисла на шее.
— Пойдем, ты же наверняка голодный, — сказала она, с явным
усилием отстранившись.
— Голодный, — согласился он, сжимая ее грудь. — Пойдем. В
спальню.
Она расстегнула фибулу его плаща.
— Я тоже голодная. Ну ее эту спальню, идти еще.
Гуннар, рассмеявшись, подхватил ее под бедра, усаживая на
стол.
— Уроним чернильницу и испортим твои бумаги.
— Она непроливаемая, — выдохнула Вигдис, прижимаясь всем
телом.
Бумаги они все-таки помяли, хотя чернильница и в самом деле
оказалась непроливаемой.
— Пойду, нагрею нам воду, — сказала Вигдис, потягиваясь. —
Поденщица уже ушла.
Гуннар кивнул, выпустив ее из объятий, начал собирать с пола
одежду.
— Ты загорел? — удивилась Вигдис.
Он выпрямился, ругнувшись про себя. Сказал как можно
безразличней:
— Погожая нынче осень.
— Настолько погожая, что можно и задницу солнцу подставить?
Он пожал плечами. Что тут скажешь, в самом-то деле? Глазастая —
но как это сейчас некстати.
— Где вы были на самом деле?
— Не только в Листвене. И это все, что я могу тебе сказать.
— Сама вижу, что не только в Листвене. Последнюю неделю дожди
лили не переставая, да и холодно купаться… Как? Переход? Куда?
Откуда она… ах, да. Но все равно. Гуннар покачал головой, давая
понять, что отвечать не намерен.
— У Ингрид тоже загар везде? — нарочито мягко поинтересовалась
Вигдис.
Он мысленно застонал.
— Спроси у Эрика. Я не смотрел.
— Только трогал?
— Творец милосердный, не начинай! Я к ней пальцем не
прикоснулся!
Сущая правда, между прочим.
— А я не про палец говорю. Как она, хороша?
— Я же не спрашиваю, с кем ты засиживаешься в «Шибенице»
вечерами! — заорал Гуннар. — И о чем вы болтали с компанией Скегги,
в тот вечер, когда я загибался!
Об этом как-то обмолвился Олав по дороге. Дескать, начинал
разузнавать, куда подручный делся. Да без толку.
— О делах! — Ее лицо стало белей бумаги на столе. — Мой
заработок — знать всех и обо всем! И я буду улыбаться и шутить,
даже когда хочется выть в голос, потому что мухи слетаются на мед,
а не на уксус!