Ну, если так – еще ничего. Лишь бы не ответные позы.
– А теперь покажи, – отдышалась толстуха. – Наташенька хвастала, у тебя еще бутончик целый.
Клава продемонстрировала толстухе и эту гордость своей хозяйки. Сама она еще не научилась гордиться собственной нетронутой перепонкой.
Толстуха проскользнула пальцем благоговейно.
– Береги, Клавуся, береги. Сбережешь, буду еще приходить и подарочки тебе оставлять. А теперь перевернись, посвети попочкой.
Клава исправно перевернулась.
– Ой, кто же это так нас посек? Такую попочку нежную?
Вот так же и под душем стыдно показаться после физкультуры.
– Папка порол, – сказала Клава.
– Какой грубый папка. Да как же можно такую нежную попочку так испороть. Ну немножко, ну нежно постегать такую чудную подушечку двойную. Любя.
С каждым словом Пупочка гладила вожделенную двойную подушечку. Гладила всё сильнее, настырнее.
– За что же папка порол эту попку?! Ну, отвечай! С мальчишками, небось, щупалась?!
Клава догадалась, что мальчишек вмешивать не надо.
– Двойки принесла.
– Двойки – пускай. Лишь бы в подоле не принести. А то двойки. С таким папкой жить нельзя, который за двойки подушечку распорол!
– Я от него убежала, – почти правду сказала Клава.
– И правильно. Будешь теперь у Наташи жить? Вот и хорошо. А Пупочка еще приходить будет. Вылечится попочка, можно будет и постегать немножко. Чтобы дурацких мальчишек из головы выгнать.
– Можно и сейчас несильно, – щедро разрешила Клава. – Если Пупочке хочется.
Клава надеялась, что толстуха такой ценой от нее и отстанет.
Ах, Клавусенька, щедрая душа. Хочешь Пупочке своей приятно сделать. Но не надо. Я к этому – так. Иногда если. Лучше Клавуся теперь сама Пупочку приласкает. Язычком своим нежным, да?
И толстуха предоставила свой плацдарм.
Клава же знала, что отказывать нельзя ни в чем. И исполнила старательно. Исполняла – но результат никак не достигался.
– Ну еще! Ну еще же! – уже не сюсюкала, а грозила толстуха.
Язык заболел от напряжения, и Клава тоскливо мечтала об одном: «Да кончи ты скорей, старая свинья!» Но толстуха только ахала слегка и сильнее вжимала в себя Клаву. Приспособилась к тому ж схватить Клаву за уши, и не сдвинуться было, и не передохнуть. Как тут Павлика добром не вспомнить. И папусину порку невинную.
Язык устал и почти не двигался. Клава отчаялась, что толстуха не кончит никогда.