– Я не знаю, что на это сказать… – признался Энмеркар.
– Если не знаешь, что сказать – ничего и не говори, – раздраженно посоветовал Магану, уткнувшись лбом в согнутые коленки.
Энмеркар улегся на спину, глядя в распростертую переливчатую высь. Девушки-смотрительницы запели древнюю песню:
Скорбь, как воды речные,
устремляется долу,
как трава полевая,
вырастает тоска,
посреди океана,
на широком просторе
скорбь подобно одежде
покрывает живых;
прогоняет китов
в глубину океана,
в ней пылает огонь,
поражающий рыб…
Над больным человеком
в его сумрачном доме
протянула она
неуклонную сеть…
Магану резко встал, отряхиваясь от песчинок.
– Мне здесь наскучило, – сказал он. – Пойдем отсюда…
…И они ушли. Потом долго гуляли и расстались уже под вечер. Затем встретились на второй день, и на третий… Энмеркар передал от отца много бессонного снадобья, но Магану день ото дня становился все бледнее, все тоньше, все медлительнее в движениях и тяжелее в мыслях. То равнодушная замкнутость, то приступы ярости попеременно охватывали его. С ним становилось все труднее. Магану все меньше слушал и все больше говорил, а говоря, все чаще повторялся. В словах друга не было мысли, лишь страх и отчаяние. Энмеркар не знал, что отвечать на это, и потому просто пытался, как мог, поделиться с другом своей надеждой, своей верой, своей дружеской любовью.
Увы, на деле выходило обратное: Магану гораздо успешнее делился с ним своим унынием, заражая безысходной тоскою, отравляя сердце мутной, вязкой скорбью. Все плотнее сгущаясь, она вытесняла надежду, помрачала веру, притупляла любовь. Энмеркар смотрел на друга и все отчетливее понимал, что тот, парализованный ужасом, даже не станет бороться. Скоро он неминуемо заснет долгим, неспокойным сном, а когда наступит пробуждение, откроет уже чужие глаза, как Нинли, и Энмеркар навсегда потеряет друга, как год назад потерял сестру…
Но неожиданно светлым оказался вчерашний вечер. Они сидели на краю шестого яруса Дома Молчания, весело болтая ногами над пропастью, любуясь багровеющей у горизонта небесной пеленой, уплетая ячменные лепешки и со смехом, наперебой, вспоминали все их проказы и приключения, начиная с первого дня знакомства. Было легко и радостно. Энмеркар восторженно ловил и впитывал каждый миг этого вечера, предчувствуя, что эти ласковые прикосновения теплого восточного ветра, озорной прищур глаз друга, величественный рисунок предзакатного неба и рассыпчато-сладкий вкус лепешек, тающих на языке, он запомнит на всю жизнь. И возвращалась надежда, и зажигалась вера, и оживала любовь… Оставался всего один день до