– Нет, – покачала головой Аня. – И здесь, и там не получится. Впрочем, и здесь не получится тоже. Теперь уж только там. Я, возможно, пожалею потом. Даже наверняка пожалею. Но это будет потом. А пока…
– Да ты подожди горячиться! Такие решения на холодную голову принимают. Остынь сначала. Вон тебя как колотит!
Но остыть Аня не успела, потому что хлопнула входная дверь и Стася, выскочив из своей комнаты, закричала:
– Папа! Папочка пришел!
Аня взвилась, словно отпустили сжатую до предела пружину, сжимая в руке замороженное мясо, как пролетариат булыжник, – свое единственное оружие.
– Аня, не надо! Не надо при Стасе! – пыталась остановить ее тетя Галя, но та как фурия выскочила в коридор и чуть не сшибла Артема с ног.
– А-а, – буркнул тот, не поднимая глаз. – Привет! – и отстранил ее, пытаясь обойти и скрыться в спасительных недрах квартиры.
Но Аня цепко ухватила его за рукав и держала крепко, не отпускала.
– Пришел взглянуть, как мы тут корчимся от боли? Бери свои манатки и убирайся отсюда к едрене фене!
– Ну что ты мелешь? – поморщился Артем, пытаясь высвободиться. – Дай мне пройти! Я устал.
– Устал?!
И она ударила его мясом. Изо всей силы. Прямо в лоб.
Он потрясенно взглянул на нее, достал из шкафа большую дорожную сумку и стал кидать в нее свои вещи – все, что попадалось под руку, не разбирая.
Аня молча смотрела, как он мечется по квартире. И Стася тоже ошеломленно молчала, стояла рядом, зажимая рот ладошкой, как скорбная деревенская старушка, придавленная неподъемным, не поддающимся пониманию горем. И только когда за Артемом захлопнулась дверь, спросила:
– Ты больше не любишь папу?
– Нет! – злобно ответила Аня. – Не люблю!
Стася зарыдала так громко и отчаянно, что из носа хлынула кровь.
– Тогда я тоже тебя не люблю! – закричала она, отталкивая соседку тетю Галю, пытавшуюся приложить к переносице злополучное мясо. – Я уеду с папой на море, а ты живи здесь одна!
И тогда Аня тоже заплакала, прижимая к груди зареванное, залитое кровью личико дочери.
Соседка тетя Галя Соколова, глядя на них, тоже всплакнула. Над своей поруганной когда-то любовью, над жгучей, так до конца и не изжитой обидой, которая капля за каплей точила ее всю долгую жизнь. Над тем, что не сумела простить ото всей души, от широкого сердца, а значит, так и не простила, потому что нельзя этого сделать наполовину. И над сомнительным итогом всех этих страданий и борьбы – за возлежащее на диване бесчувственное тело, которое надо обстирывать, кормить и ублажать, ничего не получая взамен, кроме раздражения, претензий и руководящих указаний. Жила бы сейчас одна, как королева. Сын вырос – сама себе хозяйка. Хочешь пельмени ешь, хочешь – яичницу.