Вика стремительно вскочила и, шлепая по линолеуму босыми подошвами, сбегала в комнату. Вернулась, неся небольшую штуковину в черной кожаной оболочке – похоже на мобильник, только побольше.
– Все адреса и телефоны держу в карманном компьютере, – объяснила она, отщелкивая блестящую кнопку и быстро тыкая в маленький экран черной палочкой. – Так, сейчас подумаю, кто бы мог помогать Степе… может, Фома? Или Емеля? Или Дуня? Или Наум? Или Епифан?
Филипп Кузьмич нередко в молодости испытывал смущение из-за своего необычного, как тогда представлялось, имени. Однако сейчас даже он обалдел:
– А Феофилакта у вас нет? Вы что, детей с нормальными именами в студию не берете?
– Ничего не поделать, такое поколение! Мода на старину… Лично мне даже нравится. Хоть какое-то разнообразие. А что такое, спрашивается, нормальные имена? Разве это нормально, если, куда ни плюнь, кругом одни Саши, Алеши, Андрюши, Сережи?
Адреса и телефоны Феофилактов… то есть студийских друзей Степана Кулакова Агеев собрал со всей тщательностью. То, что хоть один из этих маленьких наблюдательных художников мог что-то знать об исчезновении товарища, казалось более чем вероятным. А вдруг, если постараться, мальчика удастся найти еще до конца суток?
Был и еще один важный момент, который Филипп Кузьмич не мог проигнорировать:
– Степан часто пропускал занятия? Особенно в последнее время?
– В течение последнего месяца – да, пришел всего один раз. Но я не веду отчет о посещаемости. И, в конце концов, сейчас лето… Одни дети уезжают, другие возвращаются. В любом случае, я занимаюсь со всеми, кто хочет заниматься.
– Он как-нибудь объяснил свои пропуски?
– Да. Он сказал, что уезжал за город вместе с папой. Что теперь папа меньше работает и чаще его возит то за город, то в аквапарк… Я ничего не сказала, но обрадовалась. Подумала: наконец-то у Степы налаживаются отношения с отцом!
– А у них были плохие отношения?
– Поймите, я об этом ничего не знаю, – как будто испугалась Вика, – я никогда не выспрашиваю у своих детей то, чего они мне не хотят говорить… – Она называет их «мои дети», отметил Агеев. И у нее это выходит в самом деле по-родственному. – Но я не раз замечала, что у детей богатых родителей есть что-то такое… Может быть, тоска. Может быть, то, что педагоги называют «депривация» – как будто они растут в детдоме! Родители в материальном плане дают им все, даже больше, чем детям надо, но это зачастую ценой утраты элементарного: детско-родительских чувств. Дети богатых растут в какой-то искусственной среде, созданной исключительно для них, поэтому, попадая во внешний мир, теряются. Не знают того, что знают даже дошкольники, выросшие в малообеспеченных или среднего достатка семьях. Не понимают каких-то норм, правил поведения. Они или дичатся взрослых, или вешаются им на шею. Вроде бы недоверчивы, но могут быть, наоборот, слишком… Слишком доверчивыми.