Хмыкнув, я повернулся к Томе:
– Слышишь?
– Угу… Нет, не понимаю… Дядя говорит, что Романов Райкина не
любит – ну почему?! Такой артист, с таким добрым юмором… А что он
критикует кое-что, так это ж хорошо, правда? Правда, Дюх? – Тома,
прижатая ко мне благословенной толкучкой, чуть потеребила меня за
локоть, торопя с ответом.
– Ну как тебе сказать… Я бы это критикой не назвал. Он думать
учит – а вот это может не понравиться.
– Думать? Что ты имеешь в виду?
– Помнишь про хор? – Наклонившись к аккуратному ушку, я тихонько
процитировал: – «Хор видели? В тыщу человек. Как поют, слышали? Ну
а если один где-нибудь там, в середке, не будет петь, а только рот
открывать? Разве заметишь?» Это, Том, мягкий вариант. Это еще
ничего, можно проглотить. Можно ведь подумать, что он так укоряет
лентяев. Ладно… А вот когда он про покраску забора эдак
многозначительно замечал: «Если вы хотите, чтобы мы и дальше
красили вместе, то должны видеть вещи в едином цвете», то это уже
жесткий вариант. О чем бы ты тут подумала?
Людской поток протолкнул нас сквозь двери на Кировский проспект,
и я бросил быстрый взгляд напротив, на противоположную сторону.
Стоит! Чуть наискосок от выхода, у Дома моды припаркован автомобиль
с дипломатическим номером и американским флажком на капоте. Скомкал
торжествующую улыбку и перевел взгляд на призадумавшуюся Тому. Есть
контакт! ЦРУ подает сигнал об успешном получении от меня фотопленки
с таблицей односторонней связи и местом закладки первого
тайника.
Ликуя, притянул к себе не ожидавшую такого подвоха Тому и
чмокнул в завиток на виске.
– Что это было? – спросила она ошеломленно.
– Извини, не удержался, – повинился я. – Очень хотелось!
– Первый поцелуй – на бегу? Ну ты даешь…
– Э-э-э… Ты, как всегда, абсолютно права, вон как раз
замечательный скверик напротив. Умоляю, дай мне шанс исправить эту
глупую ошибку! – Я попытался направить нас туда, под голые кроны, к
белеющим в полутьме свежеокрашенным садовым скамейкам.
Тома посмотрела на меня чуть свысока, расплываясь в ироничной
улыбке:
– Нет уж, нет уж! Я теперь буду настороже. Честная девушка – как
птичка, стоит коготку увязнуть…
Опять глухой лязг опускаемого за дверью крюка, латунный блик
из-под кнопки, почти нечитаемое «Афанасьевы». Тусклая сороковаттка
под потолком, неуверенно разгоняющая полутьму, старый кафель,
дерево перил, тяжелая дверь, сразу за которой таится в наступившей
ночи громада собора.