Так же
медленно приподнялся, сел на матрасе.
– Че
молчишь, падла? Вы видели? Оно молчит!
Удар
был резким, быстрым в горло, настолько сильный, что кадык вошел в глотку,
хрустнул с такой силой, что из глотки зека хлынула кровь, и он с хрипом
завалился вперед. Отшвырнул назад ногами, осмотрел остальных, притихших зеков.
Несколько из них бросились на помощь наглому беззубому ублюдку, остальные
попятились назад.
–
Б*яяяяяя. Это ж Лютый. Его лучше не трогать…Хера ты полез, Беззубый! Он Алому
глаза пальцами выдавил, он больной на всю голову…!
Петр
лег обратно на матрас, закинул руки за голову, прикрыл глаза. Урод. Испортил
картинку…ту самую, когда Марина впервые пришла к нему в том отеле. В своем
переднике, с длинной косой и попросила его купить ее.
Он
думал об этом каждый день…прокручивал их ненависть с первого дня по самый
последний. Прокручивал и всегда задерживался на тех моментах, когда ему
казалось…что вот здесь она посмотрела на него не с такой злостью, что вот здесь
она не была так равнодушна к нему, а в этот раз в ее глазах…было немного тепла
или даже нежности.
Он ни
о чем не жалел…только если бы мог вернуться назад, сказал бы, что он ее тоже.
Нет…не тоже, что он ее так сильно, как не умеет и не умел никто до него, он ее
так горько и глубоко, так адски невыносимо, как можно ненавидеть…он именно так
ЕЕ. Нет, не любит. Он ею голодает, он ею болеет, он ею одержим. Он ею живет. Он
ею умирает.
Сказать?
Все это сказать не получится. Нет таких слов. Их не придумали. У безумия есть
только ее лицо, у тоски ее имя, у печали и отчаяния ее запах. Он унесет их с
собой в могилу, потому что из этого пекла выхода уже не будет. Выживет ли он?
Пятьдесят на пятьдесят.
«– Но
это единственный шанс, сынок…единственный шанс, хи все, что я смог для тебя
сделать. Береги себя.
– А ты
береги ее!
–
Сберегу…Клянусь»
Голос
Гройсмана стих и запутался в стуке колес по лезвиям-рельсам.