Это был момент, когда кое-что начало проясняться. Я поднял голову, чтобы осмотреться, и мой взгляд упал на два железных контейнера, лежавших примерно в сорока футах справа, которые использовались для погребального костра; в них клали дрова, чтобы кремировать мертвых. И только тогда до меня дошло, что мы оказались на смашане[3] Банганга. И это тот самый бортик, на котором двадцать лет назад, еще будучи маленьким мальчиком, я сидел вместе с семьей и наблюдал, как ярко горел в ночи погребальный костер моего отца.
Внезапно меня окликнул мой друг, не знавший ничего о чувствах, переполнявших мое сердце: «Смотри!» Я посмотрел и прямо перед собой, меньше чем в десяти футах, увидел самади Шри Сиддхарамешвара Махараджа.
Я был поражен: после перерыва в двадцать лет я был доставлен в то же самое место учением, которое несло идеи, полностью противоположные тому, о чем я думал, когда я был четырнадцатилетним мальчиком. Я тогда думал, что смерть – это конец всему, что жизнь закончена, и закончена навсегда. И неоспоримые доказательства этого в виде мертвого тела были прямо перед глазами.
В детстве, всякий раз, когда на улицах Мумбаи мне встречалась небольшая группа людей в белом, которые несли похоронные носилки с телом, обернутым саваном и осыпанным цветами, я ощущал страх. У меня просто волосы вставали дыбом. Я понимал смерть как конец всего. Какая необратимость была заключена для меня в этих сценах! При виде похоронной процессии у меня в голове сразу возникала мысль: «Я не хочу умирать». За ней тут же следовала другая: «Может, и не хочешь, но когда-нибудь и ты умрешь». Иногда я задумывался: «Что со мной будет, когда я умру?»
Похожие мысли недавно высказала одна моя подруга. Она сказала, что до сих пор помнит ужас, который испытывала ребенком при виде некрологов в газете. Ей сказали, что все фотографии, которые она видела там, были фотографиями мертвых людей. Естественно, напрашивался вывод, что и ее фото однажды появится на этой странице, отчего ей становилось очень грустно и тревожно.
Я помню, как в детстве часто слышал индийскую песню, где был такой припев: «Tum jiyo hazaaro saal», что в переводе означает: «Чтобы ты жил тысячу лет». Эта песня часто звучала на днях рождения. Всякий раз, когда я ее слышал, в сердце возникала печаль. Вместо того чтобы делать меня счастливым, песня делала меня грустным, просто потому, что, как это ни парадоксально, напоминала мне о краткости жизни моих близких, неуклонно шагавших к своей смерти, так же как и я. Поэтому, когда эта песня звучала на праздновании дня рождения и я видел, как другие радостно подпевают солисту, в моих ушах звучал похоронный звон. И хотя песня должна была создавать радостное настроение (ведь в ней имениннику желали прожить тысячу лет), я думал, что довольно нелепо слышать, как люди поют о том, что, как они знают в глубине души, невозможно. Кто же проживет тысячу лет? Мне бы этого хотелось, но я знал, что люди столько не живут.