Упав, он выругался.
Стук повторился. Бакчаров встал, оправил одежду и открыл двери.
– Здравствуйте! – сказал он самым светским тоном, хотя глаза его испуганно бегали.
За дверями оказались три мрачные татарки в цыганских платках, одна из которых, самая толстая, назвалась хозяйкой двоих помоложе. Получив задаток, она ушла. Учитель вздохнул с облегчением, коря себя за то, что затеял. Но отказываться было поздно. Эллинский хмель как рукой сняло, осталась лишь потная русская муть и две угрюмые усатые потаскухи, одна из которых беззастенчиво косилась на фрукты.
– Берите, пожалуйста, не стесняйтесь, – стараясь сохранить светский тон, сказал Бакчаров и воровато заозирался, как бы подмечая, куда бы в случае чего забиться. Чуть-чуть сосало под ложечкой, но он решительно сказал себе, что ему все равно. Лишь бы это скорее кончилось.
– Это про вас Барков, наш портье, говорил, – спросила одна из девушек, щурясь и с ногами залезая на кровать, – что вы всю Москву обыграли и в Америку к миллионерам жить уехали?
– Ага, – только и ответил затравленный учитель.
Девушка кокетливо засмеялась и мечтательно добавила:
– Гитары, бары, скалистые горы… Как романтично! Вы, наверное, и бананы ели? – спросила она, заискивающе и наивно улыбаясь.
Бакчаров посмотрел на другую девушку, молча, жадно, со смаком поедавшую сочную грушу над вазой, и зачем-то соврал мрачно и отрешенно:
– Приходилось.
– А поедемте в ресторацию? – просто так предложила та, с кровати. – Меня Люсей зовут, ее – Розочкой.
«Турчанки, разрази меня гром», – подумал осунувшийся Вакх и выпил еще напоследок.
В четвертом часу ночи, закрывая глаза и сквозь ноздри втягивая ночную осеннюю свежесть, Бакчаров с девками летел на лихаче через весь город из поганого ресторана, где весь вечер неистово громко и нескладно исполняли бурные, бесшабашные русские песни «Про Стеньку Разина». И теперь в хмельном угаре, в обнимку с двумя «турчанками» он ехал на высокой пролетке обратно в гостиницу. Он видел из-под кожаного верха бесконечные цепи поздних огней, убегавших куда-то под и снова поднимавшихся в гору, и видел так, точно это был не он, не никчемный провинциальный учитель, а кто-то другой, может быть, тот самый богач-иностранец, лениво насмехавшийся над проигравшейся ему в пух и прах златоглавой Москвой.