– Так-то! – победно подал голос Бакчаров под скрип телеги и хрипло запел «Марсельезу».
На следующий день в Люблине он рыдал, уткнувшись в пышную грудь хозяйки винного погребка, искренне старавшейся утешить образованного русского бедолагу.
– Ну полно, полно, мальчик мой, она тебя недостойна, – ласково укоряла она, запуская пальцы в его жирные волосы, – в наших краях таких, как она, пруд пруди. Завтра же поезжай в горы и погляди, сколько у нас на весях девок на выданье. Выбирай любую – и до самого Петербурга.
– Нельзя мне в Петербург, матушка, – скулящим тенором прохныкал Дмитрий Борисович, – и в Москву мне въезжать не положено.
– Да ты жид никак?! – в ужасе отпрянула женщина.
Молодой учитель, не в силах молвить, состроив постную мину, помотал головой, сглотнул ком, застрявший в горле, и возразил:
– Православный я, матушка, – и в доказательство вытащил крест из-за ворота.
– А что же это тебе тогда в столицу въезжать воспрещается? – немного успокоившись, но все еще с недоверием спросила хозяйка. – Никак беглый ты каторжник?!
– Господь с вами, – крестообразно отмахнулся учитель. – Никакой я не каторжник. Трагедия моей жизни куда прозаичнее, – горько покивал он, потупясь. – Я одному весьма и весьма знатному вельможе столичному сыном прихожусь…
– Да вы никак граф, батенька! – резко перебила его изумленная женщина.
– …незаконнорожденным, – договорил учитель и повесил голову.
– Ах, горе-то какое, – прикрыла рот рукой женщина.
– Но я не стану на Бога грешить, – не поднимая головы, продолжил печаловаться Дмитрий Борисович, – мне повезло в жизни несказанно. Тая грех свой, папенька мой не отрекся от мене еси…
– Что-то ты на славянский сползаешь, – насторожилась женщина, – никак в монастырь метите?
– К иноческому житию, то бишь к жизни монашеской, я не пригодный, – тут же отрезал Дмитрий Борисович. – Жизнь моя полна похотей, не удержать которые ни стенам каменным, ни решеткам келейным.
– Постой-постой, ты что-то упоминал про своего благоверного папеньку! – вернула в прежнее русло исповедь учителя любопытная женщина.
– Папенька мой – сволочь и негодяй, прости господи, – монотонно заявил Дмитрий Борисович, – зачал меня в чулане посредством англоговорящей гувернантки, моей бедной маменьки. Когда же факт сей стал нагляден и неустраним, папенька мой, будучи человеком благочестивым, поспешил от нас избавиться. Открыл счет в Казанском банке на имя моей матушки и содержал нас до моего совершеннолетия с одним лишь условием, – воздел учитель указательный палец и помахал им из стороны в сторону, – никогда, ни при каких обстоятельствах не пересекать границ столичных. Ни московских, ни петербургских.