Не хотел надевать. Фельдфебель пригрозил гауптвахтой. Гауптвахта – панацея от всех зол.
Погоны вольноопределяющегося дают некоторые плюсы и минусы.
Плюсы: офицеры стали более вежливо обращаться: вместо ты говорят вы. Только ефрейторы по-прежнему мне тыкают. Для них не существует фетишизма пестры-кантиков. Ефрейтор – выше закона.
Минусы: изменилось отношение солдат. Почувствовали во мне чужого человека. Мои «странности», на которые они раньше не обращали внимания, всплыли теперь перед ними в новом фантастическом свете.
Вчера в обед я слышал, как новобранец Зимин говорил по моему адресу:
– Не иначе – для шпионства за нами приставлен. Почему он ходит с книжкой? Почему записывает все, что ни скажешь?
– Правильно!.. Правильно! – подтвердил собеседник.
– По всем признакам барин, а спит с нами в казарме. Зачем?
– Шпиен!.. Остерегаться надо. Начальство при нем ругать не след. Упекут живо, сволочи.
* * *
Второй взвод – Бондарчука – это своего рода штрафной батальон.
Пружинистый, сухой, с жестким взглядом глубоко ввалившихся серых глаз он все занятия превращает в уроки мордобития.
Особенно неистовствует на колке чучел при изучении ружейных приемов.
Очень своеобразный бокс: одна сторона наносит удары, а другая, не защищаясь, принимает их как должное.
Любимый прием Бондарчука – удар в подбородок снизу.
Люди падают от этих ударов в обморок, прокусывают языки, теряют раздробленные зубы.
Придя с занятий, «клиенты» Бондарчука долго плачут бессильными слезами.
Но эти слезы не трогают меня, а, скорее, раздражают. Плакать всякий умеет.
Я зачитывался Герценом, Чернышевским, Михайловским. В тиши кабинета плакал над «страдающими» мужиками Григоровича, Успенского, Каренина, Решетникова, Левитова, Короленко…
Сейчас вот, когда на моих глазах бьют по скулам этих самых настоящих, некнижных мужиков, я вместо того, чтобы плакать вместе с ними, уткнувшись в грязную подушку, «сочувствовать» им, начинаю все больше и больше ненавидеть проявляемое ими терпение, хотя и понимаю, что это терпение до поры, до времени.
Я начинаю понимать, что для изменения этих порядков необходимо не толстовское непротивление, а революционное насилие.
Какими словами, в самом деле, можно охарактеризовать плач двадцатилетних парней почти саженного роста, способных свалить ударом кулака любого буйвола?