Мы любим задерживаться с Машкой и Танькой в молельной, чтобы послушать всегда задушевные и рассчитанные на ответную восприимчивость батюшкины проповеди-отпусты.
Ирка, хоть и крещеная, к причастию не ходила.
– Мой Бог во мне. Он про меня все знает. Зачем еще воздух трясти?
Отец Илларион на это говорил с едва приметной усмешкой в усах:
– Невольник – не богомольник.
Однажды я украдкой записала на диктофон одно поразившее меня батюшкино раздумье:
– Меня, грешного, Господи помилуй, интересуют не только моральные нормы, признанные людьми над собой, как законы всеобщие, но и непонятные законы души отдельного человека, и наложение этих законов, и их несовпадение. В сегодняшнем мире я, грешный, Господи, прости и помилуй, вижу единственную трагическую фигуру, через которую проходят все боли этого мира – женщину. Господи, спаси и сохрани ее, продолжательницу рода человеческого.
Уже поздним вечером, когда на «ферме» все угомонилось и стихло и мы с Машкой запрятались под свои одеяла, я услышала, что она плачет. Беззвучно, выдавая себя только дыханием.
Не включая ночника, я тихонько подсела к Машкиному изголовью:
– Хочется чего-то сказать, Маш?
Она отрывисто задышала:
– Хочется…
– Ну?..
– Не скажу… – Она высморкалась в бумажный платок.
– А отцу Иллариону?
– Сказала. – Она разрыдалась.
– А он? – переждав приступ, спросила я.
– Не скажу.
– Почему?
– Не спрашивай. Я боюсь.
– Накапать валосердина?
– Накапай.
Машка выпила успокоительное и затихла. Я подошла к окну. Там, за стеклом, в желтом фонарном свете опадала листва и не было никого-никого.
О том, что я увидела на Тверской, я не сказала Машке ни слова.
Олег с Ярославой торчали в пробке перед самым поворотом на Рублевку. Ярославе приспичило пообедать в A.V.E.N.U.E., хотя она прекрасно знала, что Олег просто на дух не переносит этой стеклянной кубышки в восьми километрах от Barviha Luxury Village. Вот именно эту «нелюбовь» Ярославе и нравилось изредка эксплуатировать в отместку за многое, чем периодически досаждал ее муж-олигарх.
– Бесить можно любя, – заявила ее героиня, тончайше закамуфлированная внешним лоском и тактом стерва, в дописанной утром главе. – Когда человек чего-то не хочет, а выказывать это ему никак не с руки… Показушное благородство… Он вроде вытянутой из бумажника купюры. Мни, сколько хочешь…