– Что ты несешь, безумный, над нами царь благочестивый – Борис из рода Годуновых правит, Россию весь свет боится, богата всем наша держава. Какое страдание ты ей накликать хочешь?
– Ох, отец Пахомий, батюшка мой, не пройдет и года, явится в Москве самозваный обманщик, смута будет великая. Увы мне, отец, вижу я: горит Первопрестольная, Кремль в огне, вижу ляхов в Успенском соборе. И в нашем-то Ростове тоже их стопы нечестивые будут.
Отец Иринарх отвернулся от окна. Его недружелюбный собеседник, ворча, направился к трапезной. Уже звонили к обеду. А затворник долго смотрел куда-то внутрь себя. Что он видел? Самоуверенного Лжедмитрия? Толпы вооруженного народа, который грабит и палит собственную землю? А может, Троице-Сергиеву обитель, сердце Русской земли, окруженную врагом, и преподобного Сергия, который кропит монастырь святой водой, обходя вокруг по стене, благословляет и уходит обратно, в бескрайний простор звездного неба…
– Господи, собери русских людей воедино, дай им разум и веру, – шептал отец Иринарх, и падали на пол тяжелые цепи, вымаливая своим глухим звоном спасение России.
А потом Алеша снова увидел монастырь. Только что это? Кучку монахов окружили шумные люди в пестрых одеждах. Они размахивали саблями и что-то выкрикивали на чужом языке. Шипели, как змеи. Не иначе как поляки. Исполнилось предсказание отца Иринарха. Но вот угрожающе взлетел над одним из монахов длинный палаш. Тучный инок упал на колени:
– Пожалейте, паны, старость мою. Мы короля вашего за нашего почитаем. Ваши мы слуги. Не губите своих-то.
– Вот предатель, – содрогнулся Алеша, – не ужели отец Пахомий?
Несколько поляков подошли к заколоченной двери затворника. Два удара – и дверь распахнулась.
– Постойте, паны, – пробасил самый сановитый из поляков, – я туда один зайду.
– Извольте, пан Сапега, – уступили остальные.
Гетман Сапега, разодетый как петух, с палашом, усыпанным драгоценными камнями, нагнулся, чтобы войти в узкую дверь. Но остановился на пороге, словно что-то испугало его. Темные стены, мрак, никакой мебели. Затворник поднялся с колен. Сделал шаг по направлению к гостю. За ним натянулась толстая цепь, прибитая кольцом к полу. Худое лицо смотрело на пана Сапегу внимательно, тихо. Пану стало не по себе: будто насквозь пронизывали его душу эти большие голубые глаза. В них не было ни капли злобы, это были глаза ребенка.