Но в нас было, как я теперь думаю, много и общего. Мы оба могли радоваться мелочам, которым не радовались другие, быстро приходить в раздражение из-за «пустяков», казавшихся нам обоим важными, но скоро и остывать.
Мы до увлечения любили природу, горячее солнце, купанье, и жизнь в городе для нас обоих всегда являлась «несносной».
И я, и он, мы мало обращали внимания на общественные перегородки или кастовые различия и, убежденно считая Россию самой лучшей страной в мире, все же делили всех людей – как русских, так и иностранных – только лишь на «хороших» и «дурных».
В наших одинаковых чувствованиях по этому поводу, благодаря ли известной мечтательности, или чему-либо другому, более высокому, в особенности Михаил Александрович, – не были требовательными, считали, что хороших людей на свете больше, чем «плохих», и от разочарований мы не делались, к сожалению, более подозрительными.
В нашей совместной полковой службе мы оба были крайне нетребовательными начальниками, своими послаблениями «баловали» и «портили» подчиненных нижних чинов и за проступки почти никогда не наказывали.
Жалости к страдающим, обиженным или притворяющимся таковыми в нас обоих было порядочно, а Михаил Александрович даже не знал в этом пределов.
Мы оба чрезвычайно любили музыку, а великий князь даже играл немного на фортепьяно и на флейте.
Товарищеский веселый круг нас к себе притягивал довольно сильно, но веселье, связанное главным образом лишь с вином, нам обоим было чрезвычайно противно, и мы всегда от него упорно сторонились…
Быть может, было во мне и еще что-нибудь иное, худое или хорошее, что сочувственно отзывалось в Михаиле Александровиче и заставило его тогда обратить на меня внимание. Судить об этом, его более интимном, я, конечно, не могу. Что касается лично меня, то, как уже сказано, я почувствовал в нем то, что я более всего ценил и так редко встречал в знакомых людях и даже моих друзьях его возраста: совершенную неиспорченность его физической и духовной природы, изумительное доброжелательство к людям, простоту обхождения и полное прямодушие в высказываемых суждениях.
В особенности меня поражала его доброта, доходившая, как казалось порою, до явной несправедливости. Я тогда не понимал, что быть добрым и одновременно, в житейском смысле, справедливым – вещь чрезвычайно трудная, в особенности для таких религиозных натур, как государь, Михаил Александрович и его сестры. Если бы им предложили на выбор одно из этих качеств, они и тогда бы непременно выбрали бы доброту, и, конечно, не ошиблись, ибо в доброте – сестре любви – и заключается высшая справедливость.