– Цыпленочек, сначала умойся, потом я тебя причешу. С твоей проволокой справиться нелегко старой женщине. Дал же Бог характер.
– Матильдочка, ну какая же ты старая женщина?! Ты совсем—совсем новая, посмотри на себя в зеркало, – хитренько подмигнула своей няньке и унеслась умываться. Отчего—то я была совершенно счастлива.
Минутка на подумать выдалась лишь, когда я причесанная, умытая и подобающе одетая, стояла у рояля, а синьор Лима играл длинное—предлинное вступление очаровательной, но незнакомой мне песни.
«Надо признать, что я медленно, но верно или очень быстро, что в сути своей не так уж важно, схожу с ума, съезжаю с катушек, прощаюсь с крышей. И хотя мои нервы уже на пределе, процесс мне скорее нравится».
– Если вы будет мечтать о незаслуженных аплодисментах, они могут так и не состояться в вашей жизни, ибо концерт пропадет даром, – услышала я голос синьора Лимы. Вроде бы все понятно сказал, но как—то… затейливо.
– Я слова забыла, – наморщила свой конопатый носик.
– Синьорина Рада хватит меня уже разыгрывать, как мигрень по вечерам. Не смешно ей богу.
– Рада?! Меня зовут Рада! Как же это чудесно! – закружилась я вокруг рояля, но поймав тяжелый выдох синьора Лимы, замерла на половине оборота, упала на колени и слезно попросила:
– Только не плачьте, синьор Лима, я все—все помню про вашу репутацию, вы просто мне напомните первую строчку, я действительно забыла.
Учитель вытер слезу батистовым платочком и молча протянул мне нотную тетрадь. Странные завитки вместо букв стали еще одной неожиданностью. Но оказалось я их очень хорошо понимаю и даже знаю наизусть.
– Играйте, синьор Лима, – дозволила я величественным тоном и поклонилась пока еще не существующим зрителям.
«Подумаю потом», – строго пообещала я себе, где—то на середине длиннющего вступления. И вступила вовремя на этот раз.
Боже, как же я пела! Голос лился, лился, лился, будто лучи лунного света. А язык, на котором я пела, создавался исключительно для поэзии, – плавный, тихий и пластично—хрустальный – казалось вот—вот разобьется, а он все тянулся, тянулся и тянулся. И я тянулась вместе с ним, изгибалась, падала к самому дну только для того, что в ту же секунду оттолкнуться и парить, парить, парить. Слезы катились из моих глаз, я задыхалась, но продолжала петь, ибо завершить этот божественный ритуал было не в моих силах.