Зрительно она могла бы принять вид темнейшего, мрачнейшего кукольного представления: гротескные полуживотные персонажи, манерные диалоги и театральная природа декораций могли бы разместить эту историю в царстве далекой фантазии. Однако квазиэкзистенциальные борения Мальчика против кошмарного магнетизма Агнца и его непрошенного дара «преобращения»[4] по-прежнему звучат причудливым эхом в мире, который все более сам с собою не ладит, и энергичное описание Пиком невыражаемого, инстинктивного бунта юности – против авторитетов, традиции, даже против собственных корней – и сейчас так же убедительны, как шестьдесят лет назад.
Богатство языка Мервина Пика и широта его воображения никогда не перестают поражать, но мало того – место среди величайших рассказчиков XX века этому писателю обеспечивает его эмоциональный диапазон. В этих рассказах отражается сам темперамент писателя, они – шесть весьма различных взглядов на мир среди бессчетных умственных пейзажей, нарисованных этим переменчивейшим из фантазеров.
Рождество – пора, когда мой отец собирал все семейство у огня у нас в гостиной, чтобы мы послушали его очередную сказку о призраках. При мерцающем свете потрескивающих поленьев мы сидели и ждали, когда он начнет.
Тени от языков пламени оживали и обретали собственные черты, поэтому наше предвкушенье усиливалось, а от самих историй по спинам всегда бежал холодок. Прежде чем начать рассказ, он иногда просил нас описать силуэты, что отбрасывало на стены и потолок пламя из очага. Быть может, это дерево, горная вершина, меч, ведьмина шляпа? – предполагали мы. Он и сам, бывало, подсказывал что-нибудь – и поражал нас ловкостью своих наблюдений.
А затем начиналась сама история. Всякий раз его мягкий мелодичный голос убаюкивал, и нам становилось обманчиво спокойно – но вскоре повествование превращалось в сказку до того жуткую, что волосы у нас вставали дыбом, как и в прошлый раз. Он завлекал глубоко в пропасти своего воображения, а мы со смесью тревоги и завороженности ждали развязки.
По ходу повествования отец прокладывал ложные следы, давал понять, что мы в кои-то веки, быть может, и угадаем исход событий, но мы, слушая его увлеченно и застывши от волнения, обнаруживали, что опять все перепутали. Понемногу плел он свои обычные чары и все ловчее заманивал нас в собственное творенье, покуда мы не достигали того рубежа, когда напряжение в комнате становилось таким, что расслабиться нам удавалось лишь с завершением истории. И когда рассказ подходил к леденящей и драматичной кульминации, свет в комнате вновь зажигался…