Ираиды в комнате нет. Отлучилась. Рядом сопит и топчется Жека. По нашему напряжению, от которого можно бенгальские огни зажигать, видно, что это не радостная встреча двух друзей. Впрочем, Репину хватило духу не солгать – он сказал почти правду. Не повздорили, но расстались на очень высокой ноте.
– Жень, идите в кухню, – вздыхаю, понимая, что нет мне покоя и отдых придётся отложить. – Я приведу себя в порядок. Пообедаем и поговорим заодно.
Никита смотрит встревоженно, как чуткое животное, за которым ведётся охота. Или как пёс, который жутко боится, что хозяин прогонит, не поддавшись на честность его искренних глаз.
Я его выгоню. К сожалению. Что-то сломалось внезапно и скоропалительно. Ещё утром я показывала ему свои шрамы, надеясь провести черту. Ну, и на реакцию посмотреть – что уж таить греха. И реакция его мне понравилась. А сейчас я думаю: он знал. Видел. Возможно, в больнице, а может, из других источников. Ведь у меня есть фотографии – я отсылала их в клинику, с которой вела переговоры.
Я слышу, как бубнит Женя. Слышу, как вяло отвечает Никита. Он смотрит мне вслед. Всё теми же глазами преданного пса, и это вызывает во мне ещё большую усталость.
Я никогда не попадала в такие ситуации. Наверное, в вынужденном одиночестве есть и свои явные плюсы: мне не нужно было ломать голову, как поступить с человеком, которому я вроде бы как нравлюсь, но который не вызывает ничего в моём сердце, кроме ровного спокойствия.
Я не могу его любить. Той самой любовью, что живёт в моём сердце к Андрею. Красота Репина отталкивает. Его поведение – напрягает, забота – душит. Может, потому что он Репин, а не Любимов – вот ещё что я думаю об этом, пока принимаю душ и смываю с себя пот, пыль, усталость.
Я должна поставить точку. И мне от этого тяжело. Сказать человеку «нет», оказывается, очень сложно. Особенно, если знаешь, что ему будет больно. Или не больно всё же?.. Если бы я это могла знать наверняка.
Не знаю, зачем я проверила сумочку. Наверное, потому, что документы сейчас для меня играли очень важную роль. В сумочке пусто. Нет ничего: ни карточек, ни паспортов. Только дамские мелочи. Кажется, теперь я понимаю, что такое шок.
Это вот как сейчас: я стою и смотрю в одну точку. В раскрытую женскую сумочку, где нет того, что я туда положила. Это какой-то невероятный ступор. Я ничего не могу сообразить и понять. И первое, что делают мои руки, когда я наконец встряхиваюсь, отгоняя наваждение, – выворачиваю содержимое на кровать. Не знаю, на что я надеялась. Может, на волшебство. Или на то, что порвалась подкладка и всё, что было, провалилось в глубину.