Да, читатель, и королей иногда бьют. И даже – меценатов!
О времена, о нравы.
Впрочем, иногда достается и маститым писателям.
* * *
Выброшенный из меценатского особняка сильно помятый королевскими телохранителями Ерошкин, зажав в руке пуговицу-улику, решительно затрусил домой.
– Котик! Что с тобой?! – ахнула, открыв дверь, Элеонора Махмудовна. – Ты попал под машину?!
– Я тебе не котик! – рявкнул Ерошкин. – Попал под машину! Я попал под твою гнусную натуру, падшая женщина! Змея! Анаконда! Пригрел, можно сказать, на груди!..
– Да ты пьян, что ли? – осторожно спросила Элеонора Махмудовна. – Может, тебе постелить? Пойдем, я помогу тебе разде…
– Руки прочь от меня! – свирепым изюбрем взревел Ерошкин. – Гидра! И это – мать моих детей! Или не моих? Я задушу тебя. Элеонора!
На шум в прихожую выскочили кот Мурзарий и дети, – две старшие дочери и детсадовец Петька. Мурзарий, быстро разобравшись в ситуации, предпочел вернуться к телевизору. Дочери разинули рты, а Петька немного подумал, – и заплакал.
– Вот! – простер руку к детям Ерошкин. – Вот до чего довела тебя похоть! Любуйся плодами рук твоих! Убью-у.у!
– Послушай, Котик, – пришла в себя Элеонора Махмудовна. – Кто дал тебе право…
– Кто дал мне право?! – торжествующе заорал Ерошкин. – А это ты видела?!
И протянул жене ладонь. На ладони спокойно лежала зеленая пуговица с золотым ободком.
– Вот кто дал мне право! – сказал Ерошкин. – И она еще спрашивает! Сейчас пойду, напьюсь!
– Не надо! – быстро сказала Элеонора Махмудовна. – Не надо напиваться. У тебя же язва, котик… Тем более, это не моя пуговица.
– Нет, твоя! – контратаковал Ерошкин. – Я ее нашел. И знаешь, где? Под столом у твоего любовника Чумодрылова! Отвечай, что ты делала у него под столом?! Ты ползала с ним по персидским коврам, в то время как я по капле выдавливал из себя роман! Вот что ты делала!
И Ерошкин вслух сказал то, что раньше осмеливался произносить только в уме:
– Стерва!
Некоторые женщины после такого бегут топиться к ближайшему водоему, – если, конечно, рядом не проходит железная дорога. Но Элеонора никуда не побежала. Она сказала:
– Значит, ты веришь этой пуговице, а мне, своей жене, не веришь? И это после того, как я отдала тебе лучшие годы?
Элеонора заплакала. Но писатель был в той стадии свирепости, когда на мужчину не действуют даже женские слезы.