От неожиданности Яра распрямилась на
стуле. В смысле, ее очередь? Она должна выдать ему похожий
монолог?
Она тоже оглядела квартиру, ища
что-нибудь, что могло бы ей помочь, и подумала, что выставочные
варианты выглядят более обжитыми.
— Я с отцом выросла, — пожала плечами
она, — твоя работа меня не пугает. То есть пугает, потому что
опасна, но я привычная. И больше чем тридцать пять тебе не дашь. И
ничего я не путаю. И… не знаю… Что ты хочешь от меня услышать?
Она снова сгорбилась на стуле,
обхватив себя за плечи.
— Раньше я думала, что все просто. Я
хочу быть с тобой, и если ты тоже хочешь, то значит, все нормально.
Тогда в Новый год я решила, что все — Дед Мороз существует и
наконец-то исполнил мое желание. А потом ты ушел и… Гриш, просто
скажи мне, если ты не хочешь всего этого, и я больше не стану тебя
изводить. Ты меня вообще больше не увидишь. Давай решим все
окончательно.
Яра встала со стула и подошла к нему.
Присела на корточки и позволила себе неслыханную вольность: взяла
его за самые кончики пальцев. Они были шершавые и теплые, и держать
их было невероятно приятно, она с трудом удержалась, чтобы не сжать
сильнее, не скользнуть ладонями выше, не схватить за
предплечья.
Мама сказала, надо думать о том, кого
любишь. Она видела: этот разговор его мучит. Тогда зачем вообще все
это? Ведь мучить его было последним, чего ей хотелось.
— Посмотри мне в глаза и скажи, что
ты этого не хочешь и нам это не нужно, и я уйду и больше тебя не
потревожу, — прошептала она, обмирая.
И он посмотрел. Это был долгий-долгий
отчаянный обмен взглядами. Яре всегда хотелось посмотреть в его
глаза подольше. Ей казалось, тогда она сможет разглядеть за их
непроницаемой матовой чернотой что-то, что даст ей надежду, а он в
её то — что поможет ему принять верное — по ее мнению верное —
решение. Что в этом разговоре без всякой словесной шелухи останется
только правда. Что так им будет проще договориться. Она видела, как
это делают родители.
Только вот она не знала, что это
очень болезненный разговор. Что слова нужны, чтобы смягчить остроту
истины, что слова — это чехол для ее ножей. И что вовсе не она
будет вести в этом безмолвном диалоге. Григорий смотрел прямо и
твердо, и Яра чувствовала себя так, будто ее пригвоздили к полу,
вывернули наизнанку, оголили, выставили на суд без права на защиту.
Грач принимал какое-то очень важное решение, и ей было страшно
узнать, какое. Но когда она уже думала, что больше не выдержит, его
взгляд смягчился. Он аккуратно высвободил пальцы, провел ими по ее
ладоням, и эта почти невинная ласка внезапно оказалась чувственнее,
чем их поцелуй в коридоре два месяца назад. Она смотрела, как его
пальцы выписывают узоры на ее ладонях, и боялась дышать,
одновременно желая, чтобы это никогда не заканчивалось и чтобы
закончилось немедленно: это было слишком.