Гриша и впрямь выходил за рамки привычной Темнолесской
действительности: он сидел в хате или на завалинке с книжкой,
которая местной, едва грамотной, а то и вовсе не грамотной,
молодежи казалась чем-то дурацким. Ведь в Церковной школе книжки
были глупыми и не интересными, с тяжелыми старославянскими
оборотами речи. Да и в школу большинство ходило год или два, а то и
вовсе не ходило. Бытовало мнение, что тот, кто умеет деньги
складывать и вычитать, да подпись ставить - уже все науки
превзошел.
Куда интереснее было ходить слушать, как «играют» песни, или
играть в чижа, лапту, прятки. Песни играли на голоса, а было их
столько, что иные песенники за работой пели целой бригадой с
раннего утра, до сумерек, прерываясь только на обед, и ни разу не
повторяли песни. Некоторые знали их так много, что репертуар мог
тянуться не один день.
Прошло время. Однажды деревенский дурачок Гриша уехал из станицы
по осени и вернулся только летом на каникулы. Одет он был в
невиданную в станице форму гимназиста, и с книгами по-прежнему не
расставался.
Экзотический вид не пошел Грише на пользу: он стал местным
клоуном, дурачком в квадрате. Бог знает, что вытерпел этот мальчик,
пока учился в гимназии, а после закончил университет…
Гриша стал инженером путей сообщения и зарабатывал в месяц
примерно столько, сколько зарабатывали в год в его родной станице
целой семьей. Но для подавляющего большинства станичников он так и
остался Гришей – дурачком на долгие годы, до тех пор, пока
некоторые не поняли: что к чему, хотя для них, да и для их детей,
было уже слишком поздно.
- Батюшка, а вот вы говорили, что могли в казаки записаться, -
как-то спросил при Илье, отца его старший брат Тихан. – А
почто[1] не записались?
Тихан был семнадцатилетним подростком, и уже четыре года был в
работниках у местного землевладельца. Он был на десять лет, с
учетом приписок в возрасте, старше Ильи. Хозяин ему попался добрый:
прилично одевал, кормил вместе со своей семьей за одним столом,
платил по договору каждый месяц. Договор хотя и был устным, но
соблюдался неукоснительно - все ведь под богом ходим. Кроме того,
за Тишино усердие, а часто из доброты, кроме двадцатки, в конце
месяца, давал два-три пуда муки, а когда была старая одежа, то
передавал с Тиханом ее для семьи. Понятия о выходных никто не имел,
но в воскресенье Тихана отпускали к обедне, а потом он навещал
семью, ночевал дома, а уж наутро начиналась новая неделя.