– Упраздним грамотность. Пиши как говоришь, а то ещё отличат сразу учёного от неуча.
А мы-то надеялись!
Теперь, думали, трудно, но через десять лет будет у нас новая Россия. Десять лет труда, десять лет народного просвещения, – и у нас будут настоящий народ, настоящие грамотные, не загримированные галстуками, «лозунгами» и «коалициями», не притворяющиеся, а настоящие, равные друг другу люди, которым равное дано и с которых равное спросится.
Товарищи!
Да, думали, труд тяжёлый, но не отречёмся от него, потому что он необходим и благословен.
Нужно поднять людей к звёздам. Звезда же, брошенная на землю, – мы видим их, – просто тусклый кусок серого камня.
К звёздам!
Но вот те звёзды, к которым мы идём – свобода, равенство, братство, – сами собираются упасть к нам на землю через упразднение грамотности, науки и искусства.
Единение в звёздах и светилах так трудно и сложно.
Единение в хлеве свином будет и легко, и просто.
И, конечно, не в букве «ять» здесь дело. Буква «ять» – это мелочь, может быть, вообще существование её было только вопросом времени.
Но вся эта история страшна, как симптом, как первая веха дурной дороги.
Неужели этот путь уготован нам?
B лазарете снова запахло овчиной и сапогами – это значит, привезли новых раненых.
Анна Павловна, главная патронесса (кроме главной было ещё тридцать семь второстепенных), сидела на табуретке около операционной и кричала в телефонную трубку:
– Марья Петровна! Вене вит,[14] поскорее! Ну завон де[15] раненые. А кроме того, надо посоветоваться. Есть одна большая приятность и одна большая неприятность. Словом, вене[16] поскорее!
Анна Павловна волновалась. Подведённые спичкой брови сдвинулись трагическими запятыми под взбитой чёлкой. И корсет скрипел от тяжёлых вздохов.
Анна Павловна старалась взять себя в руки и не думать о неприятности, которая, в конце концов, как-нибудь да уладится же. Но было тяжело.
Подозвала секретаря.
– Слушайте, Павел Ильич. Как же это так? Вы знаете, что случилось? У нас еврей…
– Что?
– Еврей, вот что. Среди новых раненых попался еврей. Нечего сказать, удружили на пункте.
– Да чего вы так волнуетесь, я не понимаю?
– То есть как так, чего волнуюсь? Теперь позвольте мне сказать, что я вас не понимаю.
Секретарь посмотрел на раскрасневшиеся щёки, на трагические запятые, и в глазах его мелькнуло что-то. Он переменил тон.