В голосе ее звучала неподдельная надежда на скорое выпадение осадков и неприкрытая жажда. Девчонка явно перегрелась.
«Ну, счас! Размечталась, – подумала я, – мне-то как раз не хочется, чтобы погода менялась. Мой священный отдых не должны омрачать никакие затяжные дожди и прочие неприятности!» Удивительно, но сейчас мне даже было плевать на такие мелочи, как духота и давка в салоне. И ничего страшного, что на поворотах потные грузные граждане все, как по команде, валятся на меня, и кажется, лишь моя тонкая рука, вцепившаяся в поручень, в немыслимом напряжении сдерживает весь этот человеческий напор. И не беда, что на остановках неуправляемая толпа все время норовит оттеснить меня от Сони и против моей воли вынести в гофрированный переход, а то и просто выпихнуть из дверей наружу. И какие это пустяки, что уже оттоптаны все пятки, что какая-то кряжистая тетка расцарапала мне своей безразмерной колючей сумкой ногу, а вон тот интеллигент в галстуке так и целится заехать мне локтем прямо в глаз… Ничего, потерплю – не растаю, не сахарная. Зато впереди меня ждет что-то необыкновенное!
Радостное и совершенно необъяснимое волнение продолжало нарастать.
На вокзале выяснилось, что до электрички еще полно времени. Мы немного поторчали в пригородном зале, послушали неразборчивое бормотание диктора, попали в поток снующих туда-сюда людей, груженых сумками, чемоданами, рюкзаками, домашними животными, с трудом из него вынырнули и остановились поглазеть на цыганский табор. Зрелище оказалось прелюбопытным: прямо на гранитном полу, заваленном ворохом шмотья, громоздкими коробками, корзинами с провизией, раздувшимися полосатыми мешками, видимо, с каким-то тряпичным товаром, вповалку спали женщины и дети. Женщины разметали по полу свои вороные волосы и пестрые, как хвост павлина, широкие юбки. Своих ребятишек они заботливо прикрыли цветастыми шалями. Из-под шелковых кистей выглядывали то кудрявая головенка, то смуглая ручонка, то чумазая мордашка. Даже спящие и немытые цыганята были очень хорошенькими. Соня сказала с осуждением: «Еще бы шатер тут свой разбили и кибитку с конем приволокли! Никакой гигиены!», а я ей возразила: «Свободный кочевой народ. На кой им твоя гигиена?».
Прочувствовав на своей шкуре всю сутолоку вокзала и, кажется, насквозь пропитавшись специфическим вокзальным запахом, этакой гремучей смесью из «ароматов»: растопленного прогорклого жира, в котором жарили беляши в придорожном буфете; суррогатного кофе, пива и копченой воблы, дегтярной жидкости для пропитки шпал, дорожной пыли, курительных и туалетных комнат, – мы быстренько приобрели билеты и наконец-то выползли на воздух, где, с трудом отыскав тенечек, присели передохнуть. Соня сразу разулась, с наслаждением вытянув босые ступни с красными следами от обуви, и заявила, что у нее невозможно тесные туфли. Ну, это вполне в ее манере. Надо ж было догадаться – надеть в дорогу новую обувь! Туфельки, безусловно, были хороши – последний писк моды. На удобной, смягчающей шаг, каучуковой танкетке. В среде фарцовщиков да и в народе такая подошва называется «манной кашей». И цвет кожи очень приятный, светло-бежевый. Сейчас туфли оказались невостребованными, хозяйка даже не пожелала опереться о них своими розовыми пятками, предпочитая свободно распластать ступни на земле, правда, предварительно подстелив под них забытую кем-то на скамейке газетку. Видно, девушка не желала больше уподобляться тем древним китаянкам, которым постоянно приходилось держать свои ножки в неволе. С китаянками-то все понятно: они хотели, чтобы у них были миниатюрные стопы, а вот ради чего себя так мучила Соня? Как бы там ни было, теперь обновка неприкаянно стояла в стороне.