Все эти слова, которые я роняю, как листья, и которые я заплетаю в вечный венок стихов, – твои, Атиктея. Они принадлежат тебе, потому что, еще не написанные, еще не произнесенные, они уже были твоими. Я возвращаю словами тебе – твое: и ветер твоих движений, и темную ночь твоих глаз, – каждый раз, когда называю твое имя. Так же я благодарю за хрупкую красоту орхидею, произнося: орхидея.
О, когда-нибудь (верю!), когда-нибудь, если мне хватит времени, возможно, почти немея, я все же смогу вернуть тебе в сохранности дары твои, что несказанны и невыразимы. Какие долгие дни и ночи, какие долгие весны, лета, осени, зимы я буду беречь их, чтобы однажды вернуть их тебе, произнеся: Атиктея!
И звучание твоего имени, сотканное мной из снов, которые ты танцуешь, из легкой поступи твоих ног и из нежности твоих рук,
наполнив собою пространство, вновь станет тишиной так же, как тишиной стал Бог, сказав свое первое слово – мироздания первый звук.
Мне приснился сон.
Я ни разу не был в Буэнос-Айресе, но я точно знаю, что во сне я был именно там. Для тела есть границы, но для воображения их нет. Я знаю, что во сне я был в Буэнос-Айресе, хотя я точно помню, что во сне была ночь, и почти ничего не было видно, кроме редких ярких вспышек уличных фонарей.
Я знаю, что я был в Буэнос-Айресе. Я услышал это в дуновениях добрых ветров; я услышал это в шагах и в дыхании людей, не видимых мне, беззаветно танцевавших вокруг меня танго.