С осторожностью подбирая слова, старик признался Дэнни:
– Этот Маккарти пугает меня. В Германии все тоже так начиналось.
Растревоженный нахлынувшими тягостными воспоминания, он помолчал, а затем тихо продолжил:
– Дэниел, страх охватил страну. Сенатор Маккарти считает, что может диктовать Гарварду свои условия, указывая, кого им выгнать, и все такое прочее. Думаю, их ректор проявил невероятную храбрость. Мне хочется выразить ему свое восхищение.
– Но как вы собираетесь это сделать, господин Ландау?
Старик наклонился к своему гениальному ученику и произнес:
– Я отправлю туда тебя.
Пришли майские иды 6, а с ними – и уведомления о зачислении. Принстон, Гарвард, Йель, Стэнфорд – везде были готовы принять Дэнни. Даже доктор Росси был впечатлен – хотя он и опасался, что выбор сына окажется губительным для него самого.
Катастрофа случилась в те выходные, когда он позвал Дэнни в свой кабинет, сплошь уставленный обитой кожей мебелью. Там-то отец и задал ему главный вопрос.
– Да, папа, – робко ответил юноша, – я еду в Гарвард.
Воцарилась мертвая тишина.
До этого момента Дэнни подспудно лелеял надежду, что, почувствовав твердость его решения, отец наконец смягчится. Но Артур Росси был непреклонен.
– Дэн, мы живем в свободной стране. Ты имеешь право выбирать, в каком университете тебе учиться. Однако и я свободен выразить свое несогласие. Я не заплачу ни цента за твое обучение. Добро пожаловать в самостоятельную жизнь, сын. Ты только что заявил о своей независимости.
На мгновение Дэнни растерялся. Затем, внимательно посмотрев на отца, осознал, что Маккарти – всего лишь предлог: Арту Росси просто не было никакого дела до своего сына. Он понял, что должен преодолеть свою детскую потребность в одобрении этого человека.
Теперь он знал, что никогда его не добьется. Никогда.
– Хорошо, папа, – хрипло прошептал Дэнни. – Как пожелаешь…
Потом развернулся и молча вышел из комнаты. Сквозь массивную дверь он услышал, как отец в ярости стукнул кулаком по столу.
Странно, но он почувствовал себя свободным.
В радостной песне так счастлив был он,
звезды кружились с ним в унисон,
так безупречно сейчас, что, о да,
и запястья сумерек пели тогда,
его плоть была плоть, его кровь была кровь:
ни один голодавший не желал ему зла; не
один инвалид в гору ползал улиткой,