Да и сам он писал, что на службе у него все хорошо, что товарищи его не обижают, что, мол, строют они какой-то секретный объект для ихнего генерала. Потом, правда, писем долго не было. А когда получила от него весточку, то сильно обрадовалась. Он, Колька-то мой, прописывал, что приедет домой с большими деньгами, и мы уедем жить в поселок. Я только посмеялась – ну какие у солдата заработки! Он – ведь глупый еще! – видать, контракт подписал, вот его и послали в Чечню.
Однажды ко мне прибежала ко мне Настя Поренкова, соседка моя, говорит, что мово Кольку по теливизору показывают, что лежит, мол, он раненый и самого себя не помнит. Теливизора у меня нет, мне и радива одного хватало. Ну, подхватилась я, побежала к ней. Еле дождались новостей, я за это время, наверно, столько слез пролила, сколько за всю жизнь не выплакала. Боженька мой! И правда, лежит мой сынок со всех сторон забинтованный, но я его сразу признала по шрамику на губе. Он когда маленький у меня был, упал и порезался об стекляшку. Метка так и осталась. Его корреспонденты окружили, спрашивают, что, как да откуда, как фамилия, где живут родители, а он, бедненький, только хлопает своими глазками и… мо… молчит.
Женщина расплакалась и долго сморкалась в платок. Наконец, она успокоилась, поглядела на Меркулова:
– Вы меня извините. Вы совсем молодой, не знаю, есть ли у вас дети. Если есть, то вы меня поймете, доктор.
Меркулов чуть и сам не заплакал, так его умилило произнесенное женщиной старое, доброе и, увы, забытое слово «доктор». Он налил из графина воды, накапал в стакан валерьянки и подал женщине. Его ждало так много дел, но он не мог просто встать и уйти, понимая, что свое горе и страдание она везла через полстраны, и если ей не дать сейчас выговориться, то появится еще один калека, душевный калека. А женщина, выпив воды, продолжала:
– Вы извините меня, доктор. Я сейчас, я справлюсь.
– Ничего, ничего, – поспешил он ее успокоить. – Я вас понимаю.
– Ну вот. Я побежала к нашему директору, попросила отпуск. Он говорит: отпуск дам, а денег в кассе нет ни копейки. Дал мне немного своих. На кордоне узнали про мое горе, собрали с миру по нитке на дорогу да на гостинцы. Ох, если бы не люди, я бы не знаю, что с собой сделала.
Тут женщина словно опомнилась, подняла свои еще молодые, страдальческие глаза – Меркулова поразил контраст между этими молодыми карими глазами и увядающим лицом – и спросила: