– Что смеет человек, и я посмею5! Приблизься ты, чего лежишь на лоте? Да кто тебя учил! Как яростный… трави её тихонько, ещё трави… медведь иль носорог иль… вот, пошла! Встречай её, встречай! Ты что, не знал, что носом в риф воткнётся, если переборщить? Иранский тигр, прими любую форму, и мой бесстрашный дух… мы налетим на мель быстрей, чем ты моргнуть успеешь! Отставить право руля! Даёшь лево руля! Снова право руля!.. Вот так, ты молодец, ложись на правый борт, выравнивай и прямо… не затрепещет: иль оживи и вызов мой прими… проклятье, ты эту тину не можешь что ли обойти? Тяни! Хватай её, хватай, безмозглый!.. мечём твоим, и коль охватит дрожь… лот подбирай!.. нет, только левый, не трогай правый… зови меня девчонкой несмышлёной. Прочь, злая тень!.. О, восемь склянок… похоже, вахтенный опять заснул, сходи-ка кликни Брауна… прочь, жалкая подделка!
Он был определённо хорошим чтецом, вдохновенно волнующим, неистовым и трагическим, но для меня это обернулось уроном, поскольку с тех пор я был уже не в состоянии читать Шейкспира спокойно и в здравом уме. Я не могу избавиться от его взрывных вставок, они вторгаются повсюду с этими неуместными «Какого чёрта ты затеял! Трави! Ещё! Ещё!.. Вот так, теперь держи» и другими беспорядочными перебоями, которые то и дело срывались с его языка. Когда я сегодня читаю Шейкспира, я слышу их так же отчётливо, как в то далёкое время… пятьдесят один год назад. Я никогда не считал декламации Илера чем-то образовательным. В моём случае они оказались вредоносными.
Его дополнения к тексту редко улучшали последний, но за исключением этого нюанса, чтецом он был хорошим, этого я у него отнять не могу. Книгами он не пользовался, да и нужды в них не испытывал. Он знал Шейкспира не хуже, чем Евклид знал свою таблицу умножения.
Было ли ему что сказать, этому влюбленному в Шейкспира лоцману с Миссисипи, относительно книги Делии Бэкон? Да. И он говорил, говорил всё время, на протяжении многих месяцев: на утренней вахте, на полуденной вахте, на собачьей вахте6 и, возможно, во сне. Он скупал литературу по этому диспуту сразу же, как только она выходила, и мы обсуждали её на протяжении всех тринадцати сотен миль реки по четыре раза за тридцать пять дней – время, требовавшееся скоростному судну, чтобы сделать две полные ходки. Мы обсуждали, обсуждали и снова обсуждали, дискутировали, дискутировали и снова дискутировали. Во всяком случае, этим занимался он, а я иногда вставлял слово, когда он переводил дух, и образовывалась пауза. Спорил он с жаром, энергично, неистово. Я же – сдержанно, с умеренностью подчинённого, который не жаждет вылететь из рулевой рубки на высоте сорока футов над водой. Он был люто предан Шейкспиру и от чистого сердца презирал Бэкон и все эти претензии бэконианцев