Настоятельница не постеснялась даже заглянуть под юбку, и я
порадовалась, что не выдала себя как чужеземку. А в карете злилась, когда Конд
заставил расстаться не только с курткой и джинсами, но даже с любимым
спортивным комплектом – трикотажным бюстгальтером и трусиками, в угоду тонкой
нижней рубашки, надетой на голое тело.
Категорическое «мане», что означало то ли «нет», то ли
«нельзя», подтвердило – Конд не просто забыл прихватить из замка нижнее женское
белье, а полное его отсутствие в этом мире, в чем я доподлинно убедилась чуть
позже, когда и в монастыре мне не выдали ничего похожего на панталоны, которые,
как я думала, носили во времена рыцарства.
Прощальные объятия, успокаивающее похлопывание по спине и
обещание писать – последнее новоявленный родственник опять показал с помощью
жестов, вызвали реки моих слез. Я расставалась с человеком, который точно знал,
что я не Адель, и наверняка был способен показать дорогу в мой мир. По тому,
как легко он ориентировался в замке, я ни минуты не сомневалась, что Конд Корви
мой билет домой.
После его ухода я билась в самой настоящей истерике,
которую монахини пресекли жесткой пощечиной и насильственным вливанием в рот горькой
жидкости. В себя я пришла от боли в плече. Взвизгнула, нащупав повязку под
рубашкой до пят. Не удержалась и скинула ее с себя. Плевать на наготу и
протесты настоятельницы, я должна была видеть, что со мной сделали. Прилипшая к
телу окровавленная повязка заставила застонать от страха и боли, но я отодрала
ее. Шрам был ужасен. Стежки, которыми меня зашили – безобразны. Я заплакала,
когда по руке потекла струйка свежей крови.
«Я никогда не вернусь домой прежней».
Много позже, когда вполне освоила местный язык, я
поинтересовалась у прикрепленной ко мне монахини, а после и преданной подруги –
сестры Басилии.
– Что со мной тогда произошло? В мой первый день в
монастыре.
– Ты расшиблась, когда потеряла сознание, – охотно
отозвалась Басилия. – Хорошо, что рубец небольшой и не виден под одеждой. Хуже
было бы, если бы ты ударилась головой. Рана так сильно кровоточила, что нам
пришлось шить ее.
Шок от того, что я попала в
неизвестный мир, вынуждена молчать, дабы не выдать свое иноземное
происхождение, и полное отсутствие знаний, смогу ли выбраться – все это
вылилось в слезы и бесконечные попытки куда–то бежать. Здравый смысл оставил
меня. Я рвалась домой, и монахиням потребовалось невероятное терпение, чтобы
справиться с разбушевавшимся подростком. Они нашли другое решение, более
простое: в меня насильно вливали снотворное, и первые несколько дней пребывания
в монастыре просто стерлись из моей памяти.