Ох, тяжкое это дело.
Ведаю.
Видела я таких, которые с больною душою жили, а иные и вовсе на
свет родилися искривленными, изломанными, что березы после бури.
Одни тихие, безобидные. Люди таких привечают, иные и вовсе
принимают болезнь за святость. Другие же озлобленные, этих в народе
боятся…
- А тут и целитель поведал, что непраздна боярыня. И новость
эта… муж-то обрадовался. Послала Божиня утешение за все невзгоды, а
дворня заговорила, что неспроста все. Вспомнили и девку, дитя
скинувшую, и волка того… и придумали, будто бы не от мужа боярыня
дитя понесла, но от зверя лютого…
Елисей протяжно заскулил.
- Люди злые, - тихо сказал Еська и стиснул братову руку. – Им
только дай виноватого найти.
- Не перебивай, - Ерема нахмурился. – Сказки надо по порядку
рассказывать. Боярин, как услыхал, осерчал… одну дуру мало, что до
смерти не запороли, да легче не стало. Боялась дворня хозяйки.
Ненавидела, хотя ж никто от нее никогда и слова дурного не
слыхивал. Боярин велел гнать дураков. Сам с женою остался. И еще
целителей позвал, дюже боялся, что не перенесет боярыня роды. Не
молода уже… а она радовалась. Оживала. Прежнею почти стало.
Ерема замолчал и глянул на меня исподлобья.
- Родила она в ночь. На полную луну. И долго вымучивала из себя
дитя, так долго, что вовсе обессилела. Целители были, но не спасли.
Говорят, магия на нее не действовала. К рассвету она разрешилась.
Девочкой. Крупной. Здоровой. А сама и отошла, будто жизнь свою
дочери передала.
Длинная у него сказка выходит, но слухаю и дышать боюся, а ну
как оборвет недосказанною.
- Горевал боярин, потому как и вправду жену свою любил. И любовь
эту на дочь перенес. И страх, что и ее потеряет. Окружил свою
Яснолику заботой, самолично нянчился, пусть и шептались, что негоже
мужику с младенчиком возюкаться. Да только никому он не мог
доверить дочь свою, единственную отраду. Нет, мог бы, верно,
жениться. Не стар был. И невест сыскал бы, будь на то охота.
Соседи-то заговаривали, только он боялся, что не полюбит новая жена
Яснолику. А если и другие дети родятся? Не желал он иных, кроме
дочери. Растил. Пестовал. И слышать не желал, о чем шепчутся…
Елисей глаза открыл.
Обыкновенные, человеческие, разве что, если приглядеться, видны
в них золотые искорки.
- А люди и рады говорить… мол, боярин волосом светел, и у
боярыни был, что мед вересковый. Так в кого Яснолика чернявой
уродилась? И глаз у нее недобрый, зеленый, болотный. И кошки от нее
бегут, и собаки страшаться. Одни лишь волки, в которых волчата
поднялись, руки лизать готовы. Ходят за дитем серою свитой,
оберегают. И боярин в том не видит дурного. Мол, значит, так оно и
надо. Зверь – не человек, добро помнит. Как бы там ни было, но
росла Яснолика. И выросла красавицей редкостной. Пятнадцатый год ей
пошел, когда в краях тех случалось царю-батюшке проездом быть…
редкий гость.