Рухавые оне.
И до белого страсть охочие. У нас, в Барсуках, одной
раскрасавице в волосья, помнится, вбился, от крику-то было. Я
представила, как оно б, ежели б нетопырь и в боярские косы. И так
мне смешно стало, что не удержалася, хихикнула. А с того боярыньку
прям перекосило всю.
- Ты еще пожалеешь! – зашипела она и кулачком своим худлявым мне
погрозила.
А тут аккурат телега на очередную колдобину наскочила, и так
тряхнулася, что не усидела боярыня, плюхнулася поверх мешков ни то
с мукою, ни то с гречей, но одно – пропыленных, грязных, о боярском
достоинстве не ведающих.
Ох и зашипела!
Кошкою ошпаренною вскочила и шусь в конец телеги, в закуток, в
котором ее сестрица не то дремала, не то вовсе помирала. Пожалеть
бы ее, да… не столь уж добра я, чтоб девку, на чужого жениха
позарившуюся, жалеть. И вот вроде ж разумом понимаю, не ее-то вина,
и не Ареева, а… сердце разума не желает слухать. Сердцу-то едино,
кто виновен, вот и невзлюбило, что красавицу Любляну, ни сестрицу
ее молодшую.
Оно-то невзлюбило, а я ничего.
Терплю.
Сижу вот. Вожжи в руках держу, семки лузгаю, да понять пытаюся,
как оно так вышло, как вышло?
Весна была.
Пришла духмяною волной первоцветов, а следом за ними –
покрывалом цветастым, где каждая ниточка – на особицу. Вспыхнула,
сыпанула на землю щедрым теплом, дождями пролилась… да и ушла.
Изок, первый летний месяц, стрекотом кузнечиков полный, сессию
принес, которую я, к превеликому диву своему, сдала. И не сказать,
чтоб сие далося столь уж тяжко. Нет, над книгами пришлося посидеть,
да привыкла я к тому, видать, что головою, что задницею…
посидела.
Ноченек не поспала пару.
И сподобилася.
И главное ж, супротив опасениев, никто не лютовал. Фрол
Аксютович был мягок. Марьяна Ивановна – добра, Лойко и того
простила с егоными зельями, которыми только ворогов травить.
Люциана Береславовна, конечне, вопросами меня закидала, что
навозную яму прелой листвой, да сама ж меня и готовила, а потому не
страшны оказалися мне те вопросы. Ответила, сама только диву
давалась, как оно выходило-то, что и то знаю, и еще этое, и даже он
тое, про которое вроде краем уху слышала, да чего услышала, того и
припомнила.
Ага…
Сдала, стало быть.
К огроменному бабкиному неудовольствию. Она-то, уставши на
перинах леживать, - никогда-то за всю жизню столько не лежала, как
за этые два месячика, - с новою силою взялася меня вразумлять. Мол,
чего учиться? Этак и до седых волос в Акадэмии застряти можно, а
жизня, она идеть-то…