- Что же вы так убиваетесь? – участливо поинтересовалась
она.
- А мне, знаете, больше нравится злиться, чем рыдать, –
призналась я неизвестно кому.
- Ох, уж эти две грани одной души, – посетовала темнота. – Мы
либо бурно себя разрушаем ненавистью, либо тихо умираем от
безысходности. А итог всегда один.
- И какой же?
- Тупик, дорогая девушка. Тупик и никакого просвета. Потому что
просвет – это созидание. А для созидания нужен холодный ум.
- Ну, знаете ли… – тут же попалась я на удочку любителя «умных
бесед». – Сначала вы говорите про грани души, а потом вдруг резко
переходите на рассудок. Вам не кажется, что это совершенно разные
понятия?
- Так в том то все и дело! – встрепенулась темнота и снова
закашляла. – И я специально ушел от такого понятия, как любовь.
Потому что именно любовь может и убивать и возрождать, но она
никогда не даст вам ни единого шанса мыслить здраво… И вы этому,
дорогая девушка, самый наглядный сегодня пример.
- О, вы знаете, я всегда была плохим примером… Меня, кстати,
Вета зовут. А вы, видимо Мабук, к которому меня «подселили» и
который… - вспомнила я страшные слова тюремщика и смолкла.
- Да, я действительно, Мабук и я действительно, умираю, –
спокойно изрекла темнота. – Но, в этом нет ничего страшного. Я
очень долго пожил и успел совершить много хороших и плохих дел. И,
честно вам признаюсь, от этого порядком устал. Да и вы тоже,
дорогая девушка Вета, должны сейчас отдохнуть. Так что, как бы мне
не хотелось с вами поговорить, но, отдыхайте… У нас с вами еще
осталось время все успеть.
- Да уж, времени у меня теперь, очень много, – усмехнулась я и
покорно вытянулась на жесткой тюремной кровати. - Спокойной ночи,
Мабук…
Утром, открыв глаза, я долго соображала, где же сейчас нахожусь.
Потом, по очереди всплыли все вчерашние события, зацепились в
памяти и начали больно давить на солнечное сплетение. Не знаю,
сколько б я так пролежала, боясь глубоко вдохнуть, если бы не
услышала слабый стон откуда то сбоку.
Тюремная камера с зарешеченным полуподвальным окошком, была
огромна. Справа от входа в ней стояла моя «спартанская» кровать, а
вот на противоположной, точно такой лавке, сейчас, укутанный в
драное одеяло, лежал на спине и стонал старик. Он часто открывал
свой большой рот, силясь вдохнуть по глубже, а когда у него это
получалось, замирал на миг, а потом издавал тихий протяжный звук,
который я и приняла за стон. Веки его были полузакрыты кустистыми
бровями, а седые волосы, неровные и выстриженные какими-то
клочками, торчали на тощей подушке, как лучи абстрактного
солнца.