Прошедший вечер и ночь запечатлелись в моей голове ворохом ярких
картинок.
Вот староста богатого прибрежного села, которому я привез
уродливую рогатую голову жупела, обнимает меня, как родного сына, и
требует немедленно расстелить прямо на берегу скатерку и выкатить
из погреба бочку грушницы. Его радость понятна: эта тварь сожрала
уже трех рыбаков вместе с лодками, и из-за нее вся деревня сидела
на берегу в пору, когда самый лов.
Вот я подношу к губам большую щербатую глиняную кружку,
чувствую исходящий от ее содержимого запах подгнивших груш и сивухи
и отчетливо говорю себе, что надерусь сегодня в кашу, и гори оно
все синим пламенем.
Вот, уже изрядно захмелевший, я отплясываю, делая неуклюжие
коленца, под простенькую мелодию, в которой мне отчего-то все время
слышится «Ведьмаку заплатите чеканной монетой». Староста при этом
отчаянно прихлопывает, едва не валясь со скамьи на пол
Вот пышная старостина дочка, раскрасневшаяся от выпитого и
от танцев, говорит, что мама ей советовала держаться от егерей
подальше, а то они, дескать, все грубияны и так и норовят сорвать
нежный цветок девичьей невинности. Я же, в свою очередь,
заплетающимся языком уверяю ее в том, что долг егеря – защищать
простой народ, и в моих руках ее нежный цветок будет в полной
безопасности.
Вот я, с отяжелевшей, словно котел, головой бреду вслед за
дочкой, пообещавшей показать чудесную лошадь своего батюшки, но
оказываюсь отчего-то не на конюшне, а в амбаре, где тут же, позабыв
о долге егеря, принимаюсь яростно срывать пресловутый цветок,
который, впрочем, оказывается сорван еще до меня.
И вот, наконец, после всех этих безобразий, усталый, с
больной головой, я склоняюсь над бочкой, опускаю в нее лицо и жадно
пью пахнущую деревом и ржавчиной дождевую воду, чувствуя, что
ничего вкуснее не пил в своей жизни никогда.
Я поднял от бочки голову и прислушался. Меня смутил какой-то
звук, не очень уместный сейчас. И даже не один звук, а целой
сочетание: храп лошади, едва слышные голоса и что-то еще, какой-то
тонкий, давно не слышанный звон.
Помотав головой, я попытался сконцентрироваться. Голова все еще
гудела, не желая работать, как следует.
Вот уже два года я жил двойной жизнью. Одна из ее сторон была
известна всем моим новым знакомым. В ней я был Матеусом из
Кирхайма, странствующим охотником на нежить, слегка угрюмым и
отчужденным, но не более чем это свойственно чернолесским егерям,
которые, как известно, всегда держатся наособицу. Но была у медали
моей жизни и вторая сторона, на которой было начертано: Руман из
Брукмера, убийца, смутьян, государственный преступник. Триста крон
за мертвого и шестьсот – за живого.