Все в движении, дым коромыслом,
И невольно присвистнешь: «Ого!»
И не то, чтобы очень со смыслом,
Но, однако, и не без того.
То промчится какой-нибудь леший
И исчезнет в дверях за углом —
В эти двери ни конный, ни пеший
Не пробьется за ним напролом.
То, ныряя на лестницах гулких,
Их ватага сорвется в бега,
Помаячит в пустых закоулках
Заполошная баба-яга.
И в какие-то странные салки
Все играют листами с утра
Проносясь, секретарши-русалки
И кикиморы-бухгалтера.
Подивишься на гибкое тело
И на ноги, что чудно стройны —
Разве нет никакого ей дела
До меня, до других, до страны?
Но уносится, как на моторе,
От забот очумевшая вся
В нешироком сквозном коридоре,
Даже мельком глаза не скося.
Ты стоишь в стороне не дыша аж
И гадаешь, кто правит здесь бал —
Словно вдруг на чудовищный шабаш
Нежелательным гостем попал.
А в прохладной тени кабинета,
Не понять – то ли мертв, то ли жив,
Затаился невидимый некто,
Воспаленные очи смежив.
Он всему голова и опора,
Он божок этих скользких лядин,
Не вникая в кошмар коридора,
Восседает на троне один.
С тех времен, как поднялся и вырос
Его тощий, занюханный трест,
Он, порой поднимаясь на клирос,
Своих подданных поедом ест.
Мол, опять результат невысокий,
А вассалы жируют опять —
Тянет с вотчин последние соки
И за пядью ступает на пядь.
И уйдет он, не слушая хая,
И глаза по привычке закрыв…
И с проклятьями веси, вздыхая,
Ликвидируют новый прорыв.